Береговая стража

– Я знаю способ, как быстро выбить из вашей головы сей вздор. Хотите рискнуть?

– Да, – твердо сказала Федька.

– Ох, как в этом мире все некстати случается… Ну что же – раздевайтесь и ложитесь. Не бойтесь – это поможет. Именно сейчас, сгоряча. Согласны?

– Да!

Если бы кто час назад сказал Федьке, что она полезет в кровать к Шапошникову, то был бы назван дуроломом пустоголовым. Сейчас же она соображала очень странно – словно угодила в мир, где обычная человеческая логика бессильна, недействительна, и нужно приспосабливаться к иной. Невозмутимый Шапошников, который всегда казался ей странноватым, как раз был жителем того мира – возможно, сильфом, который, пролетая над Парижем, присаживается отдохнуть на колокольне.

– Но сперва мы должны поцеловаться. Я вам не противен? – спросил он.

Федька сдвинула брови, ее дыхание отяжелело – но не от страсти, а от недовольства. Треклятый живописец произнес слова, которым тут было не место. Это когда мужчина зовет девицу замуж, то деликатно спрашивает, не противен ли он ей.

– Нет, – сказала Федька.

Тогда Шапошников взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал сперва в висок.

Федька положила руки ему на грудь – ее вдруг обуяла неуверенность, и она хотела в любую минуту оттолкнуть живописца. Он, мужчина опытный, это понял и легонько похлопал ее по плечу – совсем по-приятельски, как Бориска Надеждин в пору их амурного баловства, когда уходил из ее комнаты.

И это воспоминание было совершенно некстати! Федька осознала, что история с Бориской была ошибкой – вот за это Господь и наказал. Сейчас же ей грозила другая – а более всего опасна была сумятица и околесица в собственной голове. От смятения чувств Федька попыталась высвободиться, но Шапошников не пускал.

– Пустите меня… На что вам такая уродина?

– Вот это прелестно! – воскликнул Шапошников. – Для старого унылого бобыля вы, значит, уродина? А для молодого красивого вертопраха – нет? Вот образчик дамской логики!

Его веселый голос словно делал знак: сударыня, со мной ты безопасна.

– Я думала, он ко мне привык, – помолчав, призналась Федька; из объятия она, впрочем, больше не вырывалась.

– Мужчины к этому не привыкают, разве что те, кому деваться некуда. Случается, что ради денег…

– Ради денег?..

– Так вышло, что я знаю, кто та девица. Она не только хороша собой, но и очень богата. Хорошеньких-то и у вас в береговой страже довольно. Мне помощник сказывал – подружка ваша, девица Тихонова, просто красавица. И по годам, сдается, господину Румянцеву подходит.

– Да, Малаша очень хороша, да она другого любит. А та?..

– Та девица? Просто богатая невеста, без особых дарований. Единственная дочка у матери. У них дом в Итальянской, свой выезд, дворовые люди. Ей действительно шестнадцать лет, звать Марфой. Но дело не в ней. Когда встречаются два юных и глуповатых существа – естественно, им хочется целоваться… Скорей всего, эту девицу за вашего красавца не отдадут. Побегает за ней, побегает – и перестанет. Может, даже приползет к вам, как побитый пес, чтобы приласкали и утешили. А потом воспрянет духом – и ударится в новые проказы.

Федька ничего не ответила. Она, конечно, лучше знала Саньку, чем Шапошников. Главным его грехом пока что была молодость – оттого и оказался в постели у Анюты, оттого и тосковал по Глафире, а потом вдруг влюбился в Марфиньку. Однако Федька полагала, что он способен на привязанность, а что еще нужно в супружестве?

– Ему двадцать лет, и он еще лет пять будет порхать мотыльком, – преспокойно продолжал Шапошников. – И при этом принимать ваши заботы как должное. А потом он вдруг поумнеет и найдет себе супругу с неплохим, по его возможностям, приданым. Скажем, с домишкой в Коломне, с хозяйством, с огородом и коровой, может, с полудюжиной людишек. Вам через пять лет будет уже многовато… а сколько?

– Не ваша печаль.

И опять крепкая ладонь похлопала Федьку по плечу – с каким-то комическим пониманием. Но Федька уже передумала целоваться с живописцем. Она отвернулась.

Шапошников говорил правду – да только от такой правды хотелось выйти на Фонтанку и прыгнуть в прорубь. «Любовь твоего красавчика продается и покупается», – вот что сказал Шапошников. Вряд ли Санька погнался за приданым Марфиньки – но ведь прекрасно о нем знал и помнил! Продается и покупается…

– Что вы задумали? – вдруг спросил Шапошников.

– Задумала разжиться приданым.

– Ого! А как?

– Не знаю. Но деньги у меня будут.

– Воровать, что ли, пойдете?

– Не знаю. Может быть.

Федька не понимала, что с ней происходит, однако хорошей такую перемену и лучший друг не назвал бы. Она ощущала себя деревцем, которое еще сутки назад было покрыто цветами, и вдруг налетел вихрь, унес лепестки, остались голые ветки и ствол. Но этот вихрь покрыл кору деревца льдом, а лед – отполировал так, что каждая ветвь обратилась в двуострое тонкое лезвие. И это случилось сейчас, только что.

Федька высвободилась из неласкового объятия Шапошникова и встала.

– Куда вы? – спросил он.

– Не знаю. Переночую у вас. Дмитрий Иванович, вы человек светский – может, кому нужна в дом учительница танцев?