Береговая стража

На пятой или шестой щуке купечество заподозрило неладное. Выяснилось, что из садка на воеводскую поварню и обратно в садок разъезжает одна и та же гомерических размеров рыбина. Докопались также, что садки эти приобрел бывший воеводин крепостной, приехавший в город месяца за два до воеводы. Посмеялись – а вскоре сама собой возникла такса: когда магистрат просил о делах общественных, щука стоила под триста рублей, когда купчишка – сотню, а то и менее; откупщику, у которого возникли неприятности, рыба обошлась в пятьсот рублей. Жизнь наладилась, формально воевода служил образцом бескорыстия, и все были довольны.

Как Федька поняла, ныне этот воевода уже переехал в столицу и ходатайствовал о новом чине. А «братцы-сильфы» хотели ему в этом помешать. Как они раскопали историю со щукой – одному Богу ведомо. Сейчас же ее с хохотом записали, и возник спор – какие приметы воеводы вставить, чтобы весь Санкт-Петербург его признал.

– Про Муром в столице могут и не знать, – убеждал Шапошников, – а вот коли помянем бородавку на носу…

– Нет у него бородавки!

– Вспомнил! Сказывали – он и впрямь любитель рыб! Ему пьяного осетра с Волги доставляли! Живого!

– Мироброд, а не зарифмуешь ли с чем осетра?

– Братцы, сильфы, я придумал! Нужно написать двояко и свезти Моське – пусть решает, как лучше! Не то мы до утра воевать будем!

– Так что же, мне переписывать? – возмутился Выспрепар.

– Уи, мусью! И два раза!

– Черт с ним, с воеводой! У нас еще на очереди тот судья… – начал было Шапошников.

– Так с судьей-то дело темное. Не пойман – не вор!

– Вот! Раз некий воевода, любитель осетров и рыб иного рода, прослыть желая бескорыстным… бескорыстным…

– Ну? Ну?

– Браво, Мироброд!

– Да не галдите! Дайте с мыслями собраться! Дальновид, дай сюда бумагу…

Федька постояла еще немного, послушала про судью, который все важные дела передоверил секретарю, а тот и рад, приторговывая весами Фемиды. Потом ей наскучили подробности судейской жизни, и она пошла спать, а в гостиной продолжали совещаться, хохоча и время от времени взывая к авторитету Моськи, но о мужчине речь или о женщине, – Федька так и не поняла.

Глава восьмая

Келлер взялся за Саньку основательно – экипаж господина Мосса доставил их обратно. Румянцева, уже в своей одежде, повезли сперва к портному, потом в баню. Приставили такого мастера, что молодой и здоровый фигурант чуть в парной Богу душу не отдал. Он выполз в предбанник и рухнул на скамью, ощущая себя уже не на этом свете, а где-то на полпути к небесам. Ковшик кваса привел его в чувство.

В таком состоянии сразу лезть в сани нехорошо, и банщик накормил Саньку ужином. Потом его как можно скорее доставили в дом, где то ли жили, то ли гостили Келлер и Никитин. Санька добрел до своей комнаты во флигеле и рухнул на постель – спать, спать, спать…

Проснулся он рано – сквозь ставни еще не пробивался свет. Сперва было блаженство привольно раскинувшегося тела, складного, крепкого и послушного. Потом появились и мысли. Первая была – о ночном горшке, вторая – о Федьке. Именно этой ночью ему следовало добежать до Малаши, стукнуть в окошко, узнать новости и сообщить свои.

Стало малость неловко – Федька, не получив от него вестей, забеспокоится. Потом Санька сказал себе: она просто не знает, что сыскался сильный покровитель, узнает – сама обрадуется. Нужно просто исхитриться передать ей сегодня записочку. Не подписывать, мало ли что, а так изъясниться, чтобы она поняла, кто сочинитель.

Ломать голову спросонья над такой задачкой – занятие неблагодарное. Санька додумался до того, что в записке должен быть намек на нечто, известное только им двоим, но что бы это такое могло быть? Он старался не оставаться с Федькой наедине, общих тайных воспоминаний у них не было, а лишь такие, какие всем известны… Он уж решил просить помощи у Жана, мастера плести словеса, но вдруг сообразил. Они как-то, оставшись вдвоем в репетиционном зале, целых полчаса выплясывали первый дуэт из старого балета «Прометей и Пандора» – тот самый, в котором Прометей оживляет небесным огнем статую Пандоры и промеж них вспыхивает любовь. Обоим очень хотелось исполнить эти партии – и оба понимали, что не суждено, фигуранты о таких ролях могут только мечтать, и то молча – чтобы не засмеяли. Очень не любит береговая стража, когда кто-то из ее рядов вдруг выбивается, исхитряется рвануться ввысь.

Там ведь был не только танец – там происходило действо, там каждый жест исполнен смысла. Саньке нравилось передавать чувства движениями рук и всего тела, хотя ему редко выпадало такое счастье, разве что в причудливых плясках: адский призрак показывал зловредность, пьяный сатир – веселье. А Федька любила именно танцевальную часть партии Пандоры – она вообще плясала радостно, с огромным удовольствием. Ежели написать «От Прометея – Пандоре», то Федька догадается, кто прислал. Но Прометей и Пандора – страстные любовники, как бы ей чего лишнего на ум не взбрело…

В комнату заглянул служитель, позвал завтракать. Стол в маленькой столовой был накрыт на четыре персоны – явились, зевая и почесываясь, Никитин и Келлер.