Берегите солнце

— Возвращаюсь сюда проходными дворами, гляжу — хоть и темно, — какие-то люди бегут и тащат что-то в мешках и в охапках, торопятся. Мужчины там, бабенки и ребятишки. Я сразу догадался: дело нечисто. «Стой, кто такие, чего несете?!» Вы ведь знаете, как я могу крикнуть — милиция разбежится от страха, не то что бабы. Они побросали все, что несли, и наутек… Гляжу, а это колбаса. Наверно, продуктовую палатку разворовали или склад. А может, при налете бомба угодила в гастроном. Ну, подобрал немного, не кидать же…

— Не врешь?

— Честное благородное слово, товарищ лейтенант. — Чертыханов свалил колбасу на диван и железными руками сдавил мне плечи. Мы поцеловались. Затем, легонько оттолкнув меня, он ткнулся большой лобастой головой в дверцу буфета и заплакал; спина его вздрагивала рывками. Мы с Тропининым переглянулись.

— Что с тобой? — спросил я. Чертыханов плакал взахлеб, шумно отдуваясь.

— Не знаю, — прохрипел он, не отрываясь от буфета. — Сам не знаю. Не обращайте внимания. Обрадовался очень… — Наконец он обернулся к нам. Широкое, с картошистым носом лицо его было омыто обильными слезами. — Я ведь, грешным делом, думал, что навсегда простился с вами, похоронил вас… Плохи были ваши дела: продырявили вас насквозь… А вы живы и здоровы, оказывается… Как не заплакать! — Он вытер платком глаза и щеки, снял шинель, пилотку, пригладил волосы и, достав из бездонного, точно колодец, кармана бутылку водки, аккуратно обтер ее платком и бережно поставил на стол. — Вот за чем отлучался. Пол-Москвы обегал. Все-таки достал. Достал родимую…

— Чертыханов вступает в свои права, — с усмешкой заметил я. Расскажи-ка, Прокофий, как дошел ты до жизни такой — до госпиталя?

— Одну минуточку, товарищ лейтенант, сейчас все доложу, как по нотам… — Чертыханов был радостно возбужден. Стараясь не топать каблуками, он принялся с особой тщательностью накрывать на стол: потребовал от матери свежую скатерть, большими кусками нарезал колбасу, ножом открыл «бычки в томате», раскромсал буханку хлеба. Мать пыталась помочь ему, но он безоговорочно отстранил ее.

— Поберегите здоровье, мамаша, управлюсь сам… — Он легко и нежно прикоснулся ладонью к донышку бутылки и, когда пробка выскочила из горлышка, разлил водку. — Извините, одна рюмка калибром побольше и не так изящна, я ее оставлю для себя… Прошу к столу… Разрешите сесть, товарищ лейтенант? Ну, за победу, товарищи командиры!..

Тропинин взглянул на него, как на чудака, криво и с горечью усмехнулся.

— Петля на шее, а вы — за победу.

— Позвольте, товарищ лейтенант, сперва выпить, потом я вам отвечу, если разрешите. — Ловким взмахом он плеснул в рот водку, глотнул, не моргнув, и улыбнулся от наслаждения. — Насчет петли это вы, товарищ лейтенант, не от трусости сказали. Нет. По всему видать, вы не из робких. Но — сгоряча. И от горя… Ясно, что никто им шею не подставит для петли. Шалишь, брат! Конечно, не велико удовольствие сидеть за столом и бражничать, когда под окошком разгуливают вражеские танки. Под ложечкой сосет. Но, по моим понятиям, здесь, у Москвы, мы и должны прищучить немца. Это уж будьте уверены, товарищ лейтенант.

Мать, подойдя к нам, осторожно, хотя и решительно хлопнула по уголку стола ладонью.

— Немцу в Москве не бывать! — заявила она воинственно.

Прокофий оживленно воскликнул:

— Верно, мамаша! Золотые ваши слова: не бывать!

Я с любопытством оглядел мать, так неожиданно расхрабрившуюся.

— Ты, что ли, остановишь?

Она улыбнулась застенчиво:

— А бог-то? Он за нас, сынок. Да и вы… вон какие…

Тропинин пристально взглянул на Чертыханова — от того веяло спокойствием, как будто война с немцами уже решена в нашу пользу.

— Что ж, за победу так за победу, — сказал Тропинин и выпил.

— Так вот, товарищ лейтенант, как я докатился до госпиталя, — заговорил Чертыханов. — И на этот раз судьба сыграла со мной шуточку. Никак она не может выставить меня перед людьми в геройской красе. Стыдится, видать… У героев на войне даже ранения соответственные: в грудь, в голову, в плечо… А меня ранило, извините, в задницу, как последнего трусишку… Под Ельней пришлось залечь — пулеметным огнем положил нас, подлец! Голову-то я спрятал, а зад не успел. И прострочили мне его в четырех местах, как по нотам. Две недели валялся, точно колода… Зато сзади у меня теперь задубело, что чугун… — Он покрутил лобастой головой и заржал, смущенно озираясь на мою мать. — Извините, мамаша, не сам выбирал место для ранений. — Он налил по второй.

Суровые солдатские марши, гремевшие по радио, внезапно заглохли, будто звук обрубили на самом призывном взлете. Завыли сирены. Мать перекрестилась. Она побледнела и в одну минуту осунулась.

— Опять летят! Опять кого-нибудь похоронят. — Мать стала торопливо одеваться. — Бегите скорей в убежище, ребята. Сынок… Это недалеко, в соседнем доме, в подвале.

Никто из нас не тронулся с места: то ли стеснялись выказать друг перед другом слабость, то ли в самом деле наступило полное равнодушие к опасностям.

— Нет, мамаша, — сказал Чертыханов. — У нас еще водка не допита, она, милая, куда сильнее немецких налетов.