Берегите солнце

«Ладно, — согласился мальчик великодушно. — Только не иди рядом, а чуть поотстань…» — Он бодро зашагал от нас. Нина провожала его взглядом, полным слез.

«Что же ты плачешь?» — спросил я.

«Подумать только, сын в школу пошел… Кончилась молодость, Дима».

«Кончилась, Нина, — ответил я. — А у него с сегодняшнего дня началась трудовая жизнь… Надолго».

Нина всхлипнула.

«Как я хочу, чтобы он вырос умным, красивым, смелым!»

«Вырастет», — ответил я, глядя, как все дальше и дальше уходил от нас сынишка. Я силился вспомнить его имя и не мог, Нину спросить стеснялся и страдал от этого. Мальчик, отойдя, обернулся, помахал нам рукой: неловко ступив, он споткнулся. Я рванулся к нему.

«Не упади, сынок!» — закричал я.

И очнулся, падая в снег.

— Что с вами, товарищ гвардии капитан? — обеспокоенно спросил Чертыханов, помогая мне подняться.

Я вскочил и, не стряхивая налипший на полушубок снег, поспешно взглянул на часы — показалось, что спал я много, если увидел так явственно долгую картину проводов сына в школу. Нет, прошло лишь каких-то пять-шесть минут… Слева все еще гремела перестрелка: наши тревожили немцев, те отвечали. Я представил, как Оленин с нараставшим нетерпением, точно так же, как и я, вглядывается в циферблат часов, как трепещет от волнения его душа…

— Приготовить ракеты, — сказал я негромко; Чертыханов и Мартынов зарядили ракетницы, встали рядышком и подняли их вверх, ожидая команды. Давайте!

Послышались несильные хлопки, и ввысь, к несущимся облакам, пошли, красиво, победно, два огня — красный и зеленый, как бы возвещая человечеству о начале еще одного сражения на земле, в котором столкнутся в рукопашной добро со злом и добро должно одержать верх. Ракеты уронили на заснеженный лес колеблющийся праздничный свет, и в этом свете я увидел, как рванулись большие черные машины. Двигаться надо было строго по прямой, и танки шли развернутым строем. Бойцы сидели на броне и лезли по снегу — едва различимые в темноте фигурки.

Через некоторое время долетели отрывистые залпы танковых пушек — они приблизились к шоссе. Приглушенное расстоянием докатывалось протяжное: «а-а-а!» — ребята кричали «ура». Они тоже добежали до дороги…

Автоматная и винтовочная стрельба то налетала, как вихрь, то замолкала. Над вершинами темного леска встало столбом пламя, рядом с первым слепящим столбом возник второй: танкисты что-то уже подожгли. Стрельба звучала явственней, и я поспешил к дороге.

Впереди, совсем рядом гремел бой. Мы задержались возле двух старых елей, — они могли защитить от случайной пули. Связной привел к нам Прозоровского.

— Полный разгром врага! — крикнул лейтенант захлебывающимся голосом; он едва держался на ногах. — Я такого еще не видел… Наши танки вырвались на дорогу. Бьют, опрокидывают, давят цистерны, мотоциклы, орудия! Только скрежет идет! Фашисты убегают прочь. По снегу, в сугробы, скрываются в лесу!

Прозоровский вдруг медленно повалился на бок. Я наклонился над ним.

— Что с вами?

Лейтенант Прозоровский не ответил. Он уже не дышал…

Бой шел все утро и весь день до самого вечера. Танковые части врага были разбиты и отброшены от шоссе — путь из Москвы на Тулу был свободен. Колонны грузовиков двинулись в осажденный город…

Правое крыло танковой армии Гудериана откатывалось из-под Каширы в южном направлении. Немецкие войска уходили, бросая технику. Наши войска, преследуя отступающего противника, не отставали ни на шаг. Танкисты настигали колонны автомашин и сбрасывали их в кюветы, корежили, давили. Началось изгнание врага из пределов московской земли.

Штаб полка едва успевал передвигаться за передовыми подразделениями.

В одном месте — это было уже за Тулой, на подступах к Ясной Поляне, штаб полка наткнулся на группу немецких солдат и офицеров. Мела метель, и мы встретились лицом к лицу. Вспыхнула жаркая перестрелка. Я повел находившихся со мной людей в атаку. Я видел, как немецкий офицер вскинул пистолет и выстрелил в меня. Почти в упор. В тот же миг он был сражен взрывом гранаты.

Пуля ударила меня в грудь. Разрывная. Она опрокинула меня навзничь. Я никогда не думал, что маленький кусочек свинца может обладать такой страшной силой. Я упал и некоторое время лежал без движения. А ветер нес снег. Поземка со злым свистом неслась по снежному полю и заметала все мертвое и все живое. Возле меня насыпала небольшой сугробик — как могильный холм. Я собрал все свои силы и крикнул: «Родина, сохрани мне жизнь!» И мне почудилось, будто ветер донес до меня чей-то голос: «Не могу, сынок. Не в силах!..»

А мимо бежали люди, бойцы. Они несмолкаемо кричали что-то. Они не могли задержаться, это были первые шаги наших войск от Москвы на Берлин.

Сколько я ни прислушивался к себе, — струна, звеневшая в груди, молчала. Я умирал.

Потом я услышал сквозь вой пурги, сквозь крики обезумевших от восторга людей плач. Это плакал Прокофий Чертыханов, который меня потерял. Он нашел меня, взвалил на спину и пополз сквозь пургу. Он вынес меня с поля. Но к жизни не донес.

Мама, прости, что оставляю тебя в вечном горе — до конца твоих дней.