Берегите лес от пожара [СИ]

Дорога ныряла в низину, лес круто обрывался, и перед путешественниками распахнулись бледно-зеленые пологие холмы с легким налетом краснотала, и на самом высоком и крутом — уже густые ясени и грабы, осенившие старинного облика дом, а над ними деревянная геодезическая вышка в бесконечном голубом небе.

— «Дача художника», — улыбнулся Сергей. — Мне разрешили ею пользоваться. Поживете здесь, пока мы вас будем легализовывать.

— А хозяин?

— А сбежал, — Сергей подмигнул серым веселым глазом, — нарисовал «Портрет жены художника в лиловом» — и сам перепугался. А уж что ему наговорила теща…

Лика невольно хмыкнула. «Фольксваген» взобрался на горку и лихо затормозил между поросшей сорняками клумбой и усадьбой с колоннами, похожей на Останкинский дворец.

— Ключ, как всегда, под ковриком. Прошу!

С виду нежилой, изнутри особняк казался оставленным на полчаса и лишь сегодня. Лика с Сергеем поднялись по скрипучей, с точеными балясинами, лестнице на второй этаж и очутились в будуаре. Трудно было как-то иначе определить это помещение, обитое красно-коричневым штофом, с тонконогой золоченой мебелью, пейзажами без рам на витых шнурах и стойким запахом благовоний.

— Как видите, и тут никакой электроники, — заявил Свержин и спустился вниз растопить в полуподвале печь калорифера. Затем принес из машины продукты. Лика стояла у окна, кутая плечи в подобранную в кресле шаль, и казалась особенно хрупкой и беспомощной.

— Вот, — Сергей опустил пакет с едой на мозаичную столешницу, — хватит на пару дней, потом еще подвезу. А в погребе варенье и прочие разносолы.

Лика слабо улыбнулась:

— А в холодильнике?

— Нет тут холодильника, я же уже говорил. Только не доказывайте мне снова, что можете уничтожить всю электронику силой взгляда. Я уже поверил.

— Вовсе не взгляда.

Сергей отступил к двери:

— Ну, я пошел? Вам не будет одной страшно?

— Если скажу, что будет, это что-то изменит?

Свержин почесал затылок. Солнце било в окно, и лицо Лики оставалось в тени, но короткие волосы отсвечивали бронзой. Сергей едва удержался, чтобы их не потрогать. Кивнул на прощание — и остался.

«Набегают волны синие… зеленые… нет, синие… Набегают слезы горькие — никак их не утру. Ласково цветет глициния, она нежнее инея. А где-то — есть страна Дельфиния и город Кенгуру[1]…» Лика не знала, говорит вслух или грезит, а очнувшись, поняла, что Сергей сидит рядом, и голова лежит у него на плече. Она порывисто отодвинулась. Свержин, казалось, не заметил этого, перебирая струны гитары, глаза следили за трепещущим малиновым огоньком свечи. Пламя дрожало от ночного сквозняка. Сергей, наконец, потянулся и вздохнул. Сунул Лике в руки толстый хозяйский свитер:

— Надевайте-ка.

Она благодарно ткнулась щекой в пушистый рукав.

— И гетры вот. Натягивайте, не стесняйтесь.

Он сбегал вниз, чтобы подкинуть дров, потом подоткнул Лике, уже улегшейся, одеяло, и снова взял гитару. В свете свечи он казался своим, домашним, и Лика запищала от жалости к себе.

— Ну, привет. Ты реветь собралась — или как?

— Или как. Юра. Мужа звали Юра. Ему было пятьдесят шесть, когда мы поженились. Казалось, что до шестидесяти — предела — еще целая вечность. Девчонки мне говорили: «дура, ну что ты идешь за старого?» А мне было все равно. А может я из этих, разряда вдов, что выбирают мужика постарше, чтобы непременно его похоронить?

Сергей взъерошил волосы на ее макушке:

— Кто такую глупость выдумал? Спи.

— И не подумаю. Вы — такой же, как я. Ниспровергатель устоев. Мы не вписываемся в их картину мира, и они предпочитают нас убить или запереть в психушку, чем отменить их дурацкий «предел». Ну почему человек должен умирать, когда ему прикажут, даже если он еще полон замыслов и сил, а?!..

— Не знаю.

— Бессмертники.

— Что? При чем тут цветы?

— Они нас так называют: «бессмертники». Те, что воюют с пределом. Те, кто считает, что каждый сам волен выбирать свой срок. Я знаю, Юрий был из ваших, хотя ничего мне не говорил. Он что-то пытался делать, протестовать. Его дважды серьезно предупредили. А потом я просто не знаю. «Меньше знаешь — крепче спишь».

— Ага, — хрипло сказал Сергей, — глупость живуча. Хата с краю… И еще море всего насчет тихой честной жизни. Тухлой, как все их базарные истины.

— Он просто меня жалел. Разве вам не доступна жалость?! — Лика приподнялась в постели и кричала на него. А он молчал. Возразить, что он тоже любил, но его девушка — тезка этой чужой стервы — вытащила «черный сертификат»? По которому вместо семидесяти двух лет, положенных женщине по закону, прожила всего девятнадцать? И умерла страшной смертью под обломками упавшего моста на станции Ронсеваль?

Мужчина молча отвернулся.