Берегиня Иансы

– Николай Евстигнеевич не разрешает, – тяжело вздохнул тот и боязливо покосился на начальника. – У меня была одна, красивая, с белыми перьями. И шпага, такая длиннющая…

Федор завернулся в плащ, становясь похожим на гладкую черную галку, и вытер сопливый нос о рукав.

Сколько же, оказывается, на свете мечтателей-идеалистов Лулу Копытиных. Да взять того мальчишку из отряда Лопатова-Пяткина. Глупые неоперившиеся птенцы, упорхнувшие из гнезда и родительских объятий к приключениям и свободе! Поначалу они считают, будто окружающий мир добр и приветлив, а когда вдруг замечают его злобный равнодушный оскал, уже бывает слишком поздно что-то менять. Они либо погибают, либо становятся мерзавцами и черствеют внутри, удушенные собственным одиночеством. Я знаю не понаслышке – так случилось со мной. Скорее всего, и с Савковым тоже.

– Держи-ка, – прервал мои мысли и рассказ Федора о ветвистой родословной седовласый усатый страж и сунул мне деревянную миску с кашей. – Ешь.

Я приняла еду.

– Подожди. – Мужчина вытащил из кармана деревянную же ложку, протер ее о плащ и протянул мне.

– Угу, – отозвалась я.

– Не за что, – хмыкнул тот, – кушай на здоровье. – Потом еще постоял рядом, отчего Федор удивленно замолчал и враждебно уставился на пришельца. – Давно бессонницей мучаешься? – вдруг спросил старик.

Я вскинулась. Лицо его, с глубокими, выдубленными ветрами и солнцем морщинами у глаз, светилось жалостью.

– Давно. – Я помешала тягучую кашу. – А ты чего вдруг посочувствовать решил?

– Да просто.

– Ты, Филимон, иди, – ревниво махнул рукой Федор, – тебе к Наталье нельзя. Николай Евстигнеевич не разрешает.

– А тебе разрешает? – хмыкнул Филимон.

Он отошел и уселся рядом с костром, потеснив соратников. Здесь у общего огня отдыхал и Николай. Он чуть кашлянул, попробовал кашу и, сморщившись, отставил плошку. А я все никак не могла оторвать от него взора, стараясь побороть в себе странное ноющее чувство. Хмурый, отрешенный и очень усталый, он с ненавистью уставился на играющее пламя.

– Вечно Филимон сует нос не в свои дела. – Федор сконфуженно примолк, а потом спросил невпопад: – Как сапоги?

– Неудобные.

– Скидывай! – надулся тот.

– Вот еще. – Я в задумчивости мешала кашу, остужая ее.

– Между прочим, – продолжал доказывать Федор, – я отдал за эти сапоги десять золотых!

– Ты отдал за эту дешевку такие деньжищи?! – отреагировала я на названную сумму.

– Дешевку? – возвысил тот голос.

– Конечно! Да, у одного уже каблук шатается. – Я даже специально пошатала деревянным плохо обшитым дешевой кожей каблуком, демонстрируя, как высовываются гвоздики.

– Ты не относила их и дня, а уже разнесла?! – вскрикнул расстроенный Федор. – Ты же говорила, что у тебя поступь легкая!

– Ну в твоих колодках и у скорохода появится медвежья походка! – отбрехивалась я, все больше умаляя достоинства испорченной обувки.

Притихший лагерь изумленно следил за нашей перепалкой.

– Заткнуться! – хрипло рявкнул Савков и обдал нас весьма недоброжелательным взглядом. – Ветров, ко мне!

Федька подскочил на месте и потрусил к Главному.

– Смотри, Федор, не затявкай по команде, – следом хохотнула я и сунула в рот ложку остывшей каши.

– Москвина, я сказал – молчать! – донесся до меня предупреждающий окрик.

– Сейчас! – буркнула я себе под нос, глотая безвкусную массу. – Размечтался, друг разлюбезный! Черт, могли бы и солюшки подбавить! Конечно, Савков, думаешь, поймал – и теперь крути как хочешь? – ворчала я, морщась от несъедобного походного варева.

– Москвина, – тихо раздалось над самой головой, – спать пора.

Я поперхнулась кашей.

– Савков, ты монстр! Говорят, ежели всегда нежданным гостем являешься, то теща любить не будет.

– У меня нет тещи.

– Даже не знаю, кому больше повезло. Ей или тебе. А ты меня на ночь пристегнешь к себе диметриловыми наручниками? Да? Но учти, я девушка приличная, со мной вольностей никаких нельзя. Да и сам не сможешь. С диметрилом-то ты не дружишь, – ухмыльнулась я, задрав голову и разглядывая его. На небритом подбородке, ближе к шее, был нежно-розовый шрам. Интересно, какой смельчак хотел колдуну глотку перерезать? Эх, не узнаю, должно быть, никогда, а жаль. Так бы руку пожала.

– Не мечтай, – хмыкнул тот, – к дереву привяжут.

И ведь приковали, стервецы, тяжелыми длинными кандалами, правда, не к дереву, а к телеге. Самым подлым образом, под сконфуженное внимание примкнувших за это время к лагерю путников. Но Федька и тут проявил участие – подложил мне под голову мою же седельную сумку (пока Николай Евстигнеевич не видит), а потом тихо шепнул:

– Ты прости, он сказал, что с заключенной никаких разговоров.

– С заключенной? – ухмыльнулась я, устроившись поудобнее на подстилке из сена и разглядывая черное небо, усыпанное мелкими подмигивающими точками-звездочками. На телеге даже лучше – почти королевское ложе по сравнению с холодной землей.

– Я тоже думаю: какая ты заключенная? Ты не-обычная, вот… – неожиданно он осекся.

– Федь… – К своему собственному ужасу, я была польщена до глубины души.

– Ты красивая…