Берег мародеров

После сырых камер доковой галереи тепло и темнота этой комнаты приятно успокаивали. Но даже и тут я обнаружил, что не могу уснуть. Разум мой, переполненный мыслями, никак не желал угомониться. Необычайные события нескольких последних часов нескончаемой вереницей проносились у меня в голове. Я уже подготовил себя к тому, что Логана до смерти запорют на моих глазах за то, что он вступился за меня. Его спасло чудо. И вот теперь он, казалось, даже не понимает, что произошло. Это было достойно сожаления. Но постепенно я почувствовал облегчение. Обстоятельства изменились, не было больше сырых камер и гестапо, и я впал в забытье. Мне по-прежнему мерещилось блестящее от пота лицо Фульке, его твердо сжатые губы, которые искривились, когда до него дошел смысл слов коммодора, его рванувшаяся к револьверу рука... Так ли уж часто в механизме немецкой военной машины солдаты стремятся сбросить гестаповское ярмо? Я заметил наслаждение в глазах коммодора, когда он ударил Фульке. А потом эти его слова, адресованные врачу: «Не помню уж, когда я получал такое удовольствие!». Если уж военные испытывают такие чувства к сторожевым псам нацистской партии, то что ощущает немецкий народ? Можно ли видеть в этом надежду на скорое окончание войны, или это просто пища для размышлений? Вопросы, вопросы, вопросы — и никаких ответов...

Глава 4 БАЗА

В семь часов утра мы позавтракали, после чего нас опять отправили чистить корпус «У-39». Логан работал с обнаженным торсом, потому что одежда натирала ему раны на спине. Двигался он скованно, но работал все так же деловито и расторопно, как и днем раньше. Скоро мои мышцы размялись, и я обнаружил, что работа требует меньших усилий.

Утро сменилось вечером, вечер — снова утром, и лишь благодаря заведенному распорядку мы могли отличить ночь ото дня. Работали мы по десять часов, с половины восьмого утра до шести вечера, с получасовым перерывом на обед. Очистка корпуса производилась только в тех случаях, когда подлодки возвращались из долгих походов. При работах особой срочности вместе с нами трудились все рядовые матросы, и тогда мы справлялись за несколько часов. Обычно же нам приходилось работать одним, и тогда требовалось почти два дня. Когда не было нужды скрести корпус, мы трудились на камбузе — мыли посуду, чистили картошку. Время от времени, когда какая-нибудь подлодка должна была выйти в море, нам приходилось помогать таскать со складов провиант и грузить его на борт. Каждое утро, независимо от задания на день, мы чистили гальюны.

Теперь, когда мы уже не были под непосредственным надзором гестапо, присматривали за нами меньше. Поскольку работу свою мы выполняли исправно и придерживались отведенного нам режима, то есть поднимались в семь утра и возвращались в камеру в семь вечера, нам особенно ничего не грозило. Однако мы оставались под стражей. Отвечал за нас дневальный офицер, в чьем ведении находились авральные команды. Когда нужно, эти команды комплектовались из плавсостава подлодок, стоявших на базе — по столько-то человек от каждой. Матрос получал новый наряд только тогда, когда все остальные рядовые и старшины с его лодки уже отстоят свою очередь. Главной задачей базы в отношении команд подводных лодок было обеспечение им наиболее полноценного отдыха. Добиться этого было нелегко; тесные помещения по сути мало отличались от кубриков на лодке. Хуже всего было то, что люди на базе никогда не видели дневного света. Вся она располагалась под землей, а если вспомнить, что там постоянно гудели какие-то машины и эхо множило их шум на все лады, то можно себе представить, как пребывание на базе действовало матросам на нервы.

Работа матросов в нарядах почти ничем не отличалась от нашей, хотя после окончания вахты в шесть часов они были вольны делать, что хотят. Однако, когда подводная лодка прибывала на базу или покидала ее, им, как и нам, надлежало быть наготове. Зачастую авральные команды вызывали среди ночи, ибо только в это время лодки могли входить на базу или уходить с нее.

Мне довелось присутствовать при отплытии «У-24». Я получил большое удовольствие, поскольку имел возможность наблюдать, как двое охранников привели Фульке. Тогда я, кажется, впервые увидел неподдельный страх в глазах человека. Он изо всех сил пытался перебороть себя, и я был уверен, что кока из него не получится, а всей команде он надоест до чертиков. Экипаж выстроился, чтобы посмотреть, как он всходит на борт, лица матросов расплывались в широких улыбках. Было ясно, что морякам немецкой подводной службы гестапо без надобности. Да оно и не удивительно: Фульке требовал полного подчинения мелочным и своенравным правилам, которые сам же и выдумывал. Такое, может быть, сходит с рук в армии и, возможно, даже на крупном корабле. Но на подводных лодках совершенно не срабатывает.