Берег

"Ты, по-моему, ошалел, Платоша, после солнечной Ялты, - сказал Никитин и оглянулся на ближние столики. - Представь, что ты меня положил".

"О, Вадик, давай по-мужски, я милостыню не беру, - возразил Самсонов и захватил, потянул руку Никитина, насильно установил ее в позицию. - Ну, начали, классик!"

"Ладно, не кричи на всю Ивановскую. Клади, геркулес!"

Не поддаваясь, Никитин изо всех сил сопротивлялся ему долго, но кисть Самсонова, огромная, неудобная для борьбы, потная, стискивала, давила с болью, с железным напором поворачивающегося ворота, ниже и ниже клонила его руку к столу - и он сдался в конце концов, очень пораженный в момент борьбы бешеной и неуклонной настойчивостью, почти враждебным взглядом Самсонова, утратившим вмиг выражение нетрезвой шутки.

"Вот таким образом прояснилось, можем расплачиваться, Вадим, - сказал Самсонов, отпыхиваясь. - Плачу я".

Однако Никитин тоже вынул бумажник и нашел нужным ответить легковесной чепухой, сказал что-то насчет тайных миллионов прозаика Самсонова, делающего широкие жесты, но тот запротестовал обидчиво и бурно, расплатиться Никитину не дал, выложил деньги на стол, добавил безумно щедрые чаевые ("И наши гонорары не в дровах найдены, Вадимушка") и затем на стоянке такси простился с Никитиным сухо, наспех, оставив чувство неприятной озадаченности.

Позднее оба не вспоминали о разговоре, о "джек-лондонской" борьбе в "Праге", ощущение того самолюбивого вызова заглушилось, стерлось, прошло, и было поэтому сейчас Никитину не по себе видеть здесь, не за столом московского ресторана, а в немецком отеле, ночью, это вовсе не к случаю обвинительно-едкое, даже злое выражение на лице Самсонова. "К чему он это, боже мой? Он осуждает и предупреждает меня? Но почему так раздраженно, как будто унизить хочет за что-то?"

– Спасибо, и прости, пожалуйста, перебил тебе сон, - сказал Никитин, и вышла извинительная фраза его несколько натянутой, полуискренней. - Завтра договорим. Как жить дальше. Кажется, пора принять под коньяк твою спасительную таблетку - и гуд бай. Если проснешься раньше - буди, стучи, звони. Спокойной ночи, Платоша.

– Надеюсь, ты понимаешь все? - спросил Самсонов тоном подчеркнутой досады, уставясь на приемник выпуклыми, набухшими глазами. - Я говорил совершенно серьезно…

– Понял абсолютно. До деталей. Я тебе благодарен, Платон. Благодарю за умный совет.

– В таком случае немедленно ложись и выспись как следует. Завтра обсудим все до конца. Я встаю рано - разбужу.

– Спокойной ночи, Платон. Допьем коньяк под таблетку?

– Ой ли! Не фальшивь, Вадим! Мне сейчас не очень нравятся, прости меня, твои неискренние потуги на парадоксы. Будь здоров, по европейскому времени я подыму тебя в семь! - выговорил Самсонов уже возле порога и, шумно, неуспокоенно сапнув носом, вышел из номера.

Стукнула защелка замка. И Никитин, оставшись один, запер дверь, посидел в кресле, заранее мучаясь бессилием, затяжным одиночеством бессонницы, после взял таблетку димедрола, оставленную Самсоновым на тумбочке, запил ее коньяком и стал раздеваться, думая томительно:

"Что ж, разговора, в сущности, не получилось - оба мы остались недовольны собой и друг другом. Я хотел иного разговора. Но, кажется, он и любит, и ревнует меня, и не может через что-то переступить. Как глупо все, как это идиотски неприятно! Выспаться бы, забыть этот разговор к черту, встать свежим, спокойным, утром увидеть госпожу Герберт - и все станет яснее. Эмма, Эмма? Нет, никак не рассчитывал. Никогда не предполагал! Воистину неисповедимы пути и мир тесен?.. Неужели госпожа Герберт - та самая Эмма? Что же это со мной?.."

Он разделся, закурил сигарету и перед тем, как лечь, в пижаме, босой, подошел по теплому синтетическому ковру к приемнику, из которого звучала в полутьме, вытекала назойливой струйкой музыка, поискал кнопку выключателя - и тут громкий, непрерывный стук в дверь заставил его обернуться, крикнуть:

– Кто там? Ты, Платон? Что случилось?

– Я, открой!

Он, немного удивленный, отпер дверь - неуклюже зацепившись плечом за косяк, взъерошенной глыбой ввалился Самсонов и, хлопая тапочками по голым пяткам, заходил суетливо по номеру, проявляя несоразмерную для своего крупного тела подвижность; он, видимо, возвращался бегом и еще задыхался, говоря настигающим какую-то мысль голосом:

– Вот что я вспомнил, Вадим, вот что; тот немец, этот журналист, главный редактор издательства, как его… Дицман, Дицман… Помнишь, он задал тебе вопрос, будто встречал, видел тебя в Берлине, в сорок пятом… Ты вопрос этот помнишь? Когда зашла речь о войне… Ты помнишь все ясно?

– Да, помню.