Бердяев

На пароходе вместе с высланными находился сначала отряд чекистов. Поэтому пассажиры были осторожны в словах и не выражали своих чувств и мыслей. Только когда после Кронштадта пароход остановился, а чекисты сели в лодку и уплыли, эмигранты почувствовали себя более свободными. Стоя на палубе с палкой в руке, в широкополой шляпе на кудрявых волосах, Николай Александрович провожал взглядом родные берега. Он еще не знал, что никогда больше не увидит родины, но сердце щемило… В похожем состоянии были и другие удивительные пассажиры этого удивительного парохода. О том, что пассажиры — удивительные, капитан знал и дал изгнанникам «Золотую книгу» своего судна, в которой оставляли памятные записи именитые пассажиры. Это была дань уважения оказавшимся на пароходе странникам. Каково же было удивление Бердяева и Осоргина, когда, открыв книгу, они увидели в ней рисунок Федора Шаляпина, покинувшего Россию немного раньше. Великий певец изобразил себя голым, переходящим вброд море («море по колено»). Надпись под рисунком гласила: «Весь мир мне дом». Многие, оказавшиеся на «Обербургомистре Хакене» в тот день, чувствовали нечто подобное: изгнанники с неведомым будущим впервые за несколько лет ощутили себя свободными. «Когда мы переехали по морю советскую границу, то было такое чувство, что мы в безопасности, до этой границы никто не был уверен, что его (пароход. — О. В.) не вернут обратно. Но вместе с этим чувством вступления в зону большей свободы у меня было чувство тоски расставания на неопределенное время со своей родиной»[294], — писал Бердяев.

Михаил Осоргин так описывал прощание с родиной пассажиров корабля: «В столовой старики, молодежь, дети, все это — изгоняемые неизвестно за что и почему; все это — ненужные для страны элементы с общественными наклонностями и привычкой к независимой мысли. Мне очень хочется провозгласить тост за Европу, за остатки свободного духа, за предстоящий нам отдых и ждущую нас живую работу… Я беру стакан, встаю и, увидев в окно последнюю уходящую в синеву полоску берега России, говорю внезапно и смущенно:

— Выпьем… за счастье России, которая… нас вышвырнула…»[295]

Несмотря на чувство облегчения — отдохнуть от заглядываний власти «под мозговую покрышку», несмотря на чувство ожидания — «приобщиться настоящей культуре», несмотря на чувство незаслуженной обиды — горечь несправедливого изгнания, большинство пассажиров ощущали себя русскими людьми и не могли не думать о России.

На пароходе вместе с Бердяевым находился и отец Владимир Абрикосов, повлиявший в свое время на переход Лидии Юдифовны в католичество. Сначала его приговорили было к расстрелу, но затем заменили расстрел высылкой. У его бывшей жены, матери Екатерины, которая стала монахиней-доминиканкой, судьба была горестнее: она осталась в Москве, вскоре также была арестована и начала свой крестный путь по тюрьмам и ссылкам, завершившийся в 1935 году в Бутырской тюрьме. Лунным тихим вечером (на море был штиль) Лидия Юдифовна стояла с отцом Владимиром на палубе и гадала: как сложится дальше их судьба?

30 сентября пароход прибыл в Штеттин. Среди пассажиров откуда-то пронесся слух, что их на берегу будут встречать представители русской эмиграции. «И все заволновались и стали думать, как на эту встречу отвечать. Собрались профессора, было довольно длительное совещание с участием Бердяева, Ильина, Франка, Кизеветтера, Вышеславцева и других. И выработали они общий ответ на предполагаемую встречу»[296], — вспоминала находившаяся на том пароходе В. Рещикова (в девичестве — Угримова). Но приплывших никто не встречал, они вышли на совершенно пустой причал. Так началась эмигрантская биография философа.