Беранже

И вот уже звенит колокольчик почтового дилижанса. Дальше, дальше! Чужие постоялые дворы, чужие лица. Ночь сменяется новым днем. Машут крыльями мельницы, приветствуя путешественников, мычат стада, несутся клубы пыли… Часть его существа как будто еще там, в Перонне, но с каждым оборотом колес Париж все ближе, все сильнее притягивает его мысли и пробуждает воспоминания.

Запах пыли в мастерской деда. Крики разносчиков на пестрой улице Монторгей, темные классы в тупике Бутылки, хохот забияк в пансионе. И самое памятное — высокая крыша, а внизу толпы народа: «Вперед! К Бастилии!» Он тогда еще ничего толком не понимал, но теперь-то он знает — в тот день все и началось. А потом из Парижа неслись зажигательные песни, и речи, и вести. Там санкюлоты штурмовали королевский дворец Тюильри. Там заседал Конвент. Оттуда с трибуны Якобинского клуба звучали голоса гигантов.

Париж! Здравствуй, Париж!

Они поселились в предместье Пуассоньер. Всей семьей — отец, мать, Пьер Жан и бабушка Шампи (только сестра Софи осталась где-то в деревне). С матерью Пьер Жан почти не знаком.

А бабушка Шампи все такая же хлопотливая, добрая; только стала как будто поменьше ростом, и голова трясется, и глаза плохо видят. «Господина де Вольтера» бабушка теперь уже не так часто вспоминает. Пьер Жан тоже охладел к Вольтеру с тех пор, как прочел его «Орлеанскую девственницу». («И как мог Вольтер насмехаться над Жанной д’Арк, национальной героиней Франции, перед которой преклоняются все патриоты!» — возмущался юный Беранже.)

В Париже шумно и с первого взгляда весело. Но если всмотреться пристальней, то можно заметить, что лица у людей, особенно в предместьях, сумрачные, истощенные. Около хлебных лавок с вечера выстраиваются длинные очереди. Каждый боится, как бы не упустить свою дневную порцию — полуфунтовый ломтик хлеба. Дети умирают от голода. Нищие дежурят на каждом углу.

А на Елисейских полях в открытых ландо, в изящных фаэтонах катаются сытые нарядные барыни, нагло выставляя напоказ бриллианты, золото, меха, бархат и перья (таких не назовешь гражданками, не подходит к ним это слово!). Барыни эти — жены новоявленных богачей, нуворишей, как их называют в Париже, аферистов, спекулянтов, нажившихся на голоде народа. Противно смотреть на этот бесстыдный парад.

Пьер Жан сворачивает в сторону, бежит по незнакомой пустынной улице. Навстречу ему стая каких-то ряженых молодчиков. Ну и костюмы, ну и прически! Волосы на затылках выбриты, как у приговоренных к гильотине, а спереди взбиты и густо напудрены. (Эта прическа называется а-ля виктим{Victime (франц.) — жертва; имеется в виду жертва террора.} и особенно модна у парижских щеголей 1795–1796 годов.) Одеты они в серые четырехугольные фраки с желтыми или черными воротниками, как у шуанов{Реакционные повстанцы в Бретани.}, или совсем без воротников. И у каждого в руке суковатая дубинка вместо трости.

— Бей проклятых якобинцев! — горланят они, размахивая своими тростями-дубинами.

Пьер Жан слышал об этих «мюскаденах». Золотая молодежь, сынки нуворишей изображают из себя дворянчиков и забавляются охотой на якобинцев, избивают людей, бесчинствуют на улицах, и все сходит им с рук: полиция закрывает глаза на их разбой.

Во время своих прогулок Пьер Жан предпочитает не приближаться к Гревской площади. Там чуть ли не каждый день работает гильотина. Одного за другим казнят участников недавнего восстания против термидорианского Конвента.

Да, Париж уже не тот, каким мечтал увидеть его юный Беранже. Якобинский клуб наглухо заколочен. Статую Геракла, попирающего гидру, сровняли с землей. Замолкли голоса гигантов. И народ на площадях уже не пляшет «Карманьолу», не поет «Ca ira».

Правда, городские власти устраивают в дни республиканских праздников процессии, зрелища, танцы, но всем этим распоряжаются сверху; толпы народа уже не хозяева, а зрители на торжествах и парадах.

* * *

А дома постоянные ссоры. Мать не ладит с отцом; больная, раздражительная, она недовольна всем на свете, ко всем придирается по малейшему поводу. Достается и сыну.

— И на кого похож этот маленький увалень? Что за воспитание! Что за манеры! Фи! Башмаки в пыли, голова растрепана. Пора бы принять, наконец, приличный вид, уже шестнадцать лет исполнилось!

Мать всячески старается пробудить в нем вкус к щегольству, к моде, но Пьер Жан не терпит щеголей, он с отвращением вздрагивает, вспоминая мюскаденов, их пустые, наглые глаза, манерную, сюсюкающую речь, шутовские наряды, суковатые дубинки.

Нет, он никогда, ни в чем не будет походить на них — ни в одежде, ни в мыслях, ни в поведении. Пусть его называют провинциалом, но никто не назовет его фатом и щеголем.