Беовульф

— А затем, чтоб ты сам убедился. Много неверия в вас, христианах. Многое, что существует, несуществующим полагаете. Оттого вас и недолюбливают.

Над этими словами лангобарда стоило задуматься. Епископ Ремигий никогда не был склонен окрашивать мир в только в чёрный и белый цвета. Он знал, что Господь в великой и неизбывной мудрости своей создал мир из тысячи тысяч оттенков, подобно бесконечной радуге. Разумеется, есть бесконечное добро — сам Всевышний! — и бесконечное зло, сиречь Люцифер, отныне и навеки заключённый в бездне ада. Но тварный мир и владычествующие над ним люди не могут быть бесповоротно злыми и безоговорочно добрыми, вспомнить хотя бы о первородном грехе!

Любой варвар чадолюбив, добр к семье и сородичам, стяжательство только ради количества золота и серебра ему неведомо, но в то же время варвары неумеренны в гневе, быстро озлобляются, цену чужой и своей жизни не знают и сочатся высокомерием. Плохие они или хорошие? Чёрной краской отмечен их род или белой?

Да ни той и ни другой! Варвар с лёгкой душой может причинить другому человеку страшное зло вплоть до смертоубийства, но чести у него куда поболее, чем у многих патрициев Рима, а то и константинопольских священников.

Первое для варвара — справедливость, позабытая цивилизованными народами. Недаром германцы в Западной Империи и словины в Восточной острее всего возмущались на несправедливость властей, полагавших пришельцев с севера и востока едва ли не зверьём в человечьем обличье… Но если однажды соединятся врождённые добродетели варваров и добродетели христианские — быть Народу Божьему!

Главное в том, что варвары видят истинное зло и противостоят ему тогда, когда народы «цивилизованные», с тысячами лет великой истории за спиной — будь то греки, римляне или иудеи — ничего бы не замелили или предпочли не заметить. А зло человеческое, проистекающее из людских грехов и злоупотребления свободой воли, меркнет перед злом во плоти, извергаемым из кромешных адских глубин! Таким злом, как это… этот… та отвратительная тварь, голова которой валялась у ног епископа.

Перед тем как забраться в седло, Эрзарих не без достоинства сплюнул на мёртвую голову. Сказал:

— Знавал я прежде алеманов. Великое племя, и воины у них доблестные. Не такое великое, конечно, как мы, лангобарды, или вандалы с готами, но древнее и чтящее богов. Но чтобы алеманский рикс пошёл в услужение к галиуруннам — не верю. Не может вышедший из Скандзы народ обратиться к почитанию Хель и отродья Локи!

— Тогда почему недобрая сила встала в сражении на их сторону? — резонно спросил епископ.

— Откуда ты знаешь, что колдовство вызвали сами алеманы? Вдруг на том же поле была назначена другая битва?

— Это какая же? — поднял брови Ремигий.

— А то сам не знаешь!

— Другая битва? — повторил преподобный. Его вдруг осенило: — Постой, значит… Под Стэнэ сошлись не две людские рати, за спинами которых стояли силы бесплотные и непознаваемые? Там было четыре воинства, так? Сикамбры, алеманы, Войско Небесное под водительством архангела Михаила и эти твои галиурунны?

— Галиурунны — вовсе не мои, не надо мне такого добра, — усмехнувшись, ответил Эрзарих. — Насчёт архангелов, как вы, христиане, великих эйнхериев именуете, тоже не знаю — не моего ума это дело. Ты жрец, ты годи, вот сам с духами и беседуй, глядишь откроют истину. Думается мне, что отродье Отца Лжи нарочно алеманам помогало, но без заключения договора и клятвы — сломаем сикамбров, а потом разойдёмся своими путями. Погубили бы галиурунны Хловиса, а потом и за Гебериха с его народом принялись. Не может живой человек, военный вождь, с нежитью союз заключить… А если тайно сделает так — приближённые вождя убьют без лишних раздумий. Знаешь почему?

— Наверное, знаю, — понимающе отозвался Ремигий. — Иначе проклятие на все семьи падёт, верно?

— Это даже не проклятие, — сказал лангобард. — Это хуже. Боги ревнивы, а Вотан особенно ревнив. Отец, дед, отец деда Гебериха-алемана и все предки его требы асам клали, так? И тут вдруг Геберих решил у другой силы помощи попросить? Оскорбился бы Вотан, да так, что всё племя алеманов под корень извёл, без жалости. Вот ты, Ремигий, говоришь, будто твой Бог Единый добрый. Правда?

— Добрый, — кивнул епископ.

— А Вотан не добрый. Да и не врёт никто про то, что он добрый. Вотан — покровитель воинов, ему добрым быть никак нельзя. Если я тебе изменю и к врагам твоим переметнусь, что ты сделаешь?

— Прощу и забуду. Но буду жалеть, что так вышло.

— Во-от! Асы же не простят! Геберих не хотел свой народ погубить. Не он разбудил зло в Арденнах. Галиурунны учуяли, что сикамбры и Хловис погибель им несут, и выступили вместе с алеманами, но не в союзе с ними. Понимаешь?

— Устами младенца… — пробормотал на латыни Ремигий. Продолжил по-готски: — Эрзарих, это ты сам сообразил или твои боги надоумили?

— Сам, — горделиво сказал лангобард. — Ничего мудрёного здесь нет.