Бен-Гур

Вместе с процессией Бен-Гур углубился под кроны деревьев. Не настолько заинтересованный, чтобы спрашивать у своих спутников, куда они все направляются, он смутно осознавал, что все двигаются к храмам, которые и были центром притяжения и средоточием всего самого интересного.

Под завораживающий мотив флейт и прекрасное пение Бен-Гур размышлял над словами, врезавшимися ему в память: «Лучше быть червем и питаться шелковицей Дафны, чем пировать за царским столом». Неужели жизнь в роще была и в самом деле столь приятна? И в чем скрывалось ее очарование? В запутанных ли глубинах философии или где-то на поверхности, легко различимое человеческими чувствами? Каждый год тысячи людей, отказываясь от мира, посвящали себя служению здесь. Почему? Поддаваясь очарованию здешних мест? Неужели этого очарования достаточно, чтобы, познав его, отрешиться от жизни? как от ее радостей, так и от ее тягот? от надежд, которые сулит ближайшее будущее, от скорбей, порождения прошлого? И если роща так очаровательна для других, почему она не может быть такой же и для него? Он был евреем; но не может же быть так, чтобы великолепие, очевидное для всего мира, было бы скрыто для сынов Авраама? В чем же тогда дело?

Небеса ничем не могли помочь ему в поисках ответа; они просто голубели, отливая синевой.

Затем из-за деревьев справа налетел несильный порыв ветра, принесший сладкий запах роз и каких-то курений. Бен-Гур, как и его спутники, остановился, глядя в ту сторону, откуда прилетел ветерок.

– Там, похоже, сад, – сказал он, обращаясь к мужчине, стоявшему рядом с ним.

– Скорее идет служба – может быть, в честь Дианы, или Пана, или божества здешних лесов.

Это было произнесено на родном языке Бен-Гура. Он удивленно посмотрел на говорившего.

– Еврей? – лаконично спросил он.

С почтительной улыбкой мужчина ответил:

– От моего родного дома было рукой подать до Рыночной площади в Иерусалиме.

Бен-Гур хотел было продолжить разговор, но толпа пришла в движение, оттеснив его на обочину аллеи и унося незнакомца с собой. Ему запомнился только облик – традиционное еврейское одеяние, коричневая накидка на голове, схваченная желтым шнурком, резкий иудейский профиль.

Тропинка, на которой стоял Бен-Гур, уходила в глубь леса, суля желанное укрытие от шумных процессий. Он с удовольствием последовал ее зову.

Углубившись в заросли, выглядевшие совершенно дикими и непроходимыми, Бен-Гур вскоре осознал, что здесь царила рука опытного мастера. Кустарники были либо цветущими, либо плодоносными; земля под склоненными ветвями расцветала разнообразными цветами; надо всем этим простирал свои изящные ветви жасмин. В воздухе витали ароматы сирени и роз, лилий и тюльпанов, цветущего олеандра и земляничного дерева, столь знакомых Бен-Гуру по его прогулкам в аллеях города Давидова.

Множество птиц населяло заросли кустарника, через который пробирался наш герой; ворковали голуби и горлицы; черные дрозды словно ожидали его приближения и манили к себе; соловьи бесстрашно сидели на ветках, на расстоянии вытянутой руки от него; перепелка прошмыгнула у самых его ног, свистом маня за собой выводок птенцов. Когда же он приостановился, чтобы дать им дорогу, с ложа из мягких веток приподнялась какая-то фигура, увитая цветущими травами. Бен-Гур в нерешительности остановился. Можно ли ему тревожить своим вторжением сатира? Существо взглянуло на него и обнажило в улыбке зубы, больше напоминающие изогнутые ножи. Бен-Гур улыбнулся своему собственному испугу. Очарование этого места начинало действовать! Покой без страха – вот что царило здесь!

Он опустился на траву под лимонным деревом, распластавшим у него над головой свои ветви. На одной из них, низко склонившейся к журчащей воде, прилепилось гнездо синицы. Крошечное создание выглянуло из летка гнезда и посмотрело прямо в глаза Бен-Гуру. «Воистину я начинаю понимать язык птиц, – подумал он. – Она хочет сказать: «Я не боюсь тебя, поскольку в этом счастливом месте царит закон любви».

Очарование этого места стало совершенно ясно для него; он был счастлив и ничего не имел против того, чтобы стать одним из затерявшихся в роще Дафны. Ухаживать за цветами и кустами, созерцать молчаливую красоту, царящую повсюду, куда падал взор, – разве не может он, подобно только что виденному им существу с зубами, подобными ножам, проводить свои дни здесь, забыв все жизненные тяготы?

Но мало-помалу его еврейская природа дала о себе знать.

Для иных такого очарования могло быть вполне достаточно. Любовь восхитительна – ах, как приятно ощутить себя наследником всего этого великолепия! Но неужели в жизни достаточно только этого? Между ним и теми, кто обрек себя на вечное блаженство здесь, не было ничего общего. У тех не было никакого чувства долга – да они и не хотели иметь его. Но он…

– О Бог Израиля! – воскликнул он. – Мать! Тирца! Будь проклято место, где я поддался соблазну ощутить счастье без вас!