Белый ворон

Они просиживали вечерами у Василя, а я забегал, как гость. Две запиленные пластинки Мадди Уотерса не умолкали ни на минуту. Мать Василя жила в своей комнате и с каждым месяцем двигалась все меньше, словно ее сглазили, а под конец существовала уже только в редких напоминаниях, мы ее почти и не видели. Думаю, Бандурко тогда был счастлив. Мы были с ним каждую свободную минуту. Старикам своим мы говорили: «Идем заниматься к Василю». – «Как? Ведь он же учится в лицее».

Но старики наши, наверное, были довольны тем, что кто-то еще дает себе труд придумывать предлоги. Я же проскальзывал между ними, присаживался, как в пивной, на пяток минут, словно порядочный гражданин среди бездельников, и все время придумывал, как выбраться из этой ситуации, сохранив лицо.

– Автобус твой уйдет, – говорил Малыш, доставал из-за шторы фляжку пойла и разливал по старинным рюмкам. – Тебе не наливаю, а то будет вонять, как от какого-нибудь отброса.

Сигареты «Арберия» во влажном сумраке поздней осени. Я шел по узкому тротуару, вскакивал в автобус, потом в трамвай, и мне казалось, что я могу проделать этот маршрут с закрытыми глазами. Желтые пятна окон пивных. Из полуоткрытых дверей шалманов тянуло запахом любви.

Бандурко, должно быть, был тогда счастлив. Когда Малыш показывал нам под фонарем этот свой прыщ, Василь не промолвил ни слова, не занял место в нашем кругу, не участвовал в консилиуме. Он стоял посреди проезжей части, и чернота асфальта скрадывала его силуэт. Где были его мысли? Что за панический трепет охватил их? Вероятно, наши силуэты сплавились в одно многоголовое тело, в этаких сиамских близнецов, соединенных общей плотью, общим желанием, общим проклятием. Он не подошел к нам, не знаю, смотрел ли он в нашу сторону, может, смотрел в темноту, надеясь, что неувиденное не существует точно так же, как для него не существовал наш свинский клуб джентльменов за школьной свалкой, где мы курили, передавая друг другу из рук в руки черно-белые фотографии со следами пальцев, ставшие мягкими от пота, как не существовали наши облавы на Гжанку или ползание под партами, чтобы заглянуть между ног географички, математички, или наши налеты на девчоночий сортир, откуда каким-то чудом исходил запах совсем другой, не такой, каким несло из нашего самцового сральника. Тогда его неприятие и отсутствие мы могли приписывать хорошему воспитанию. И так, очевидно, и делали.

«Василь стеснительный», – говорили мы, и со временем в этих словах оставалось все меньше презрения, они просто становились спокойной констатацией, помогающей перемещаться в реальности. Стеснительный Василь, трусливый Гонсер, сисястая Гжанка, медлительный Малыш… В том мире для каждого еще находилось место. Впрочем, Бандурко избавлялся от этих своих недостатков, манер мальчика из хорошего дома и пустого детства, избавлялся быстро и даже непонятно когда. Он, чьи карманные на неделю равнялись нашим, выдаваемым на месяц, да и то если еще удастся их выцыганить, прочесывал вместе с нами рощицы-обезьянники, приюты распивающих, где земля была вымощена пивными и водочными пробками, в поисках пустых бутылок, а позже, когда наши потребности возросли, и остатков денег в кошельках неисправимых сонливцев в серо-бурых пиджаках. Малыш носком ботинка трогал лежащее тело, потом переворачивал его с боку на бок и, если оно выдерживало испытание, приступал к флегматичному обшмоныванию карманов. Какую-то мелочь он оставлял на утирание слез и на билет, остальное прятал и гасил наши рудиментарные угрызения совести:

– О чем речь? Считайте, что мы выступаем в роли несовершеннолетних сыновей и дочек этих извращенцев. А потом их ведь могли обокрасть какие-нибудь воришки.

Гонсер чаще всего стоял на шухере и шипел: «Быстрей! Быстрей!» – что в сочетании с методичным и неторопливым обыском Малыша звучало несколько несерьезно. Бандурко смотрел на все это с восхищением и однажды хотел даже снять с одного пьянчуги часы, но Малыш его удержал:

– Нет. Пусть этот сукин сын знает, на сколько опоздал домой.

Мелкие суммы, крупная добыча – это были ключи от мира. С нашей вонючей окраины до центра было около часа езды. Да, осень, ранние сумерки, только в эту пору на улицах пахло так одуряюще и безнадежно, словно на всех кладбищах за городом горят свечки и ветер приносит черный осадок стеарина. Уже даже в сентябре, уже в октябре.