Белый саван

Ваш этаж. Восемнадцатый, восемнадцатилетние. Целуйтесь во время танца; целуйтесь на бархатных диванах, они как раз стоят в коридорах отеля, а я сделаю вид, что ничего не вижу. И забудьте про занавеси. Ave Caesar, vivantes te salutant![55]

Странно. Печальные пары принесли мне надежду. С каждым днем, с каждым часом я становлюсь все богаче. Я выбрал замечательную работу. Можно даже представить, что сделал это нарочно. Мне не нужно больше таскаться под дождем. Старушка свое выполнила и теперь, получив благословение, гниет в гробу. Славная, лагерная старушка. А поэт Вайдилёнис пишет стихи про вполне реального жреца, которого он одолжил у романтиков и который никогда не играл на литовских гуслях, на канклес, мелодии девятнадцатого века в годину нашествия крестоносцев. Поэт Вайдилёнис с упоением сует в свои строфы иерихонские трубы. И все для того, чтобы духовой оркестр мог исполнять marche funebre[56]. В котором разве только корнет-а-пистон почти не фальшивит.

14

ИЗ ЗАПИСОК АНТАНАСА ГАРШВЫ

Этот небольшой лагерь для перемещенных лиц — D.P. -размещался в Баварии, прямо в открытом поле. В четырех бараках, которые построили для русских военнопленных. На глинистой земле. Когда мы шли под дождем за лагерной пайкой, наши брезентовые башмаки облипали комками глины, и отодрать их было непросто. Нам выдали одежду. Перепала зеленая форма канадских лесничих, и мы спороли тряпичные знаки, охраняя теперь несколько захиревших кустов, собственную тревогу, злобу вечно голодных людей, а также свою жалкую пайку, в которой почему-то в избытке присутствовала туалетная бумага, и свою надежду темно-зеленого цвета.

И конечно, мы выбирали комитеты. Праздновали каждую годовщину своей страны. В запальчивости ораторы выкрикивали: «На следующий год мы все туда вернемся!» И плакали, когда шестилетняя девочка декламировала стихотворение, где упоминалось название нашей страны. По вечерам возле бараков сидели мужчины и пели песни, в которых ритмично повторялись куплеты и в финале долго затихала последняя нота. И мне казалось: этот светлый след прочертил падающий метеорит, и он только что сгорел.

Мы были сентиментальными, усталыми, завистливыми и злыми. И очень сексуальными. Мы охотились за чужими женами, соблазняли их, любили во рвах, выкопанных мобилизованными гражданами Германии в конце войны, прозванными Volkssturm, а наутро забывали о вчерашних объятиях, зачастую торопливых, пугливых, неудачных. И кое-кто, отрекшись от прошлого, начинал торговать яблоками, драгоценностями, бензином, коровами, как будто души сожженных купцов вдруг вселились в них, в новоявленных торговцев.

Четыре барака, брошенных в глинистую землю. Груды железного лома (здесь стояли ангары для самолетов, которые разбомбили) — место игр наших детей. Шлепанье брезентовых башмаков по грязи — в тот год часто лило. И нескончаемые разговоры — они никогда не надоедали нам. Будущий хроникер, возможно, вычленил бы из этих бесед всего одно предложение: «Когда я жил в Литве…».

Две сотни людей. 84 мужчины, 82 женщины, 36 детей.

Я уже давно не писал стихов. Правда, по-прежнему интересовался новыми книгами и журналами. И писал о литовском и немецком театре, о выставках картин, концертах, книгах. Так наскребал какие-то марки, необходимые для покупки алкоголя.

Я обрел опыт, и муки ада казались мне теперь приключениями Гулливера в стране великанов.

Провидение сделало меня эдаким наблюдателем самых страшных вещей. Понасмотрелся я всякого, видел немало трупов. В разном положении. В Восточной Пруссии видел мертвую женщину, она лежала рядом с грушевым деревом, сплошь усыпанным розовым цветом. В городе Веймаре я смотрел, как вытаскивали из подвала сварившихся в кипятке во время бомбежки девочек в школьной форме. Головы у них раздулись, а цвет лица напоминал лица тех дам, которые злоупотребляют кварцевыми лампами. У границы с Чехословакией, на запасных путях, мы наткнулись на вагон, от него шел нестерпимый смрад. Когда его открыли, обнаружили около тридцати разложившихся детских тел в возрасте от трех до семи лет. Так и не удалось выяснить, кто забыл этот жуткий груз на запасных путях. Трупы взрослых особей мужского пола на меня должного впечатления почему-то не производили, как будто я был заправским могильщиком.

В силу своей привилегированности я жил в комнатке с поэтом Вайдилёнисом. Я не выносил его аскетичное лицо: глубоко посаженные глаза, коренастую фигуру, крупные руки (сотни его предков копались в неплодородной земле, пальцы у него были скрюченные, с искривленными суставами, словно человек находился в агонии и сейчас должна была наступить смерть), замысловатую прическу с нарочито ниспадающей на широкий лоб прядью жестких, черных волос, желтые ногти у него на ногах, которые он обрезал кухонным ножом, то кощунство, с которым он садился к столу и писал стихотворение, оцепенев и согнувшись, словно ксендз во время проповеди.