Белый саван

— Прости, — говорит Гаршва. — Не впустил тебя. Ты ведь сама знаешь, что я чувствовал, что переживал, не впустив тебя. И ты знаешь почему. Я боялся своей болезни. Прости меня. Я люблю тебя. Очень. Я перестарался, Эляна. Зато теперь я уверен. Я выздоровею. Верю, что одолею болезнь. И буду с тобой. Знаю, я обманул твоего мужа, но я еще раз поговорю с ним. Окончательно. И ты будешь моей, я верю, что ты будешь со мной, раз ты пришла сюда, в лифт.

— Я буду твоей! — вторит ему Эляна, и они опять поднимаются вверх. До семнадцатого этажа.

— Когда встретимся, все тебе расскажу. Слишком много мыслей. Слишком много осколков. И так мало счастья.

Серенькая женщина и 87-й в униформе. Блестят пустые, полированные стены лифта. Прошлое возвращается. Все женщины возвращаются. Все до одной. Воплотившись в одну-единственную.

— Ты себе не представляешь, как я испугалась. Ты болен. Ты меня не любишь, тебя увезли в больницу, тебя задавила машина, у тебя другая женщина.

— Я прошу тебя, приди, приди снова в мою комнату, — говорит Гаршва и нажимает на кнопку. Они едут вниз и останавливаются на шестом.

— Завтра схожу к доктору. Послезавтра у меня свободный день. Приходи послезавтра. Пораньше. Буду очень ждать. Ты даже не знаешь, как я счастлив. Послезавтра мы с тобой выпьем, о, нет, не бойся, самую чуточку, и будем любить друг друга весь день. А если нам этого покажется мало, возьму несколько дней в счет отпуска. И… я считаю, тебе пора. Прости. O’Casey хороший парень, но мне не хотелось бы слишком часто пользоваться его добротой. Сегодня он выручает меня уже во второй раз.

Когда они спускаются вниз, Эляна спрашивает:

— Ты так и не сходил к врачу?

— Сходил. Но он велел зайти повторно, а я не пошел.

— Сходи завтра. Хорошо?

— Я же говорил, схожу, — с этими словами Гаршва открывает дверь лифта.

И когда O'Casey подходит к ним, Эляна протягивает ему руку.

— Знаю, знаю, в Америке не принято пожимать руку на прощание. Но я вам очень благодарна. Сегодня — не закончив фразу, она улыбается. O’Casey берет ее руку и целует.

— По происхождению я ирландец, мадам. И уважаю обычаи европейцев. Всего вам доброго. Удачи. — O’Casey деликатно удаляется.

— Ты удивительная сегодня, — говорит Гаршва. — И чулки в порядке.

— Я думала о тебе. До свидания. До послезавтра.

— До свидания.

Эляна уходит. Она идет по темно-красному ковру. На редкость пропорционально сложенная, хрупкая, как будто ее создал бог женщин. Она исчезает за углом, и все, ее больше нет.

Зато рядом возникает O’Casey, он интересуется:

— А кто она?

— Моя невеста.

— Приятная женщина. И привлекательная.

— Спасибо, O’Casey.

O’Casey хлопает Гаршву по плечу.

— Возвращайся в девятый, Tony. И вытри губы. Она тебя перемазала.

Девятка поднимается вверх, девятка пикирует вниз. Экспресс с десятого этажа и по восемнадцатый. Ваш этаж, пожалуйста, спасибо, кнопку, спасибо, пожалуйста. Загорается зеленая стрелка, Антанас Гаршва протягивает руку в белой перчатке, все, мы поднимаемся. Рука. Рукоятка. Вверху на световом табло мелькают цифры, обозначающие этажи. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11-й.

Прекрасно — up and down. Вот так же летают те, кто встретился на том свете. Детские воздушные змеи, бабочки летней поры, планеты, пух одуванчиков. Так летают сказки, чепуха на постном масле, самый серьезный вздор, все, что принадлежит только человеку.

Пожалуйста, спасибо, гость заходит в кабину лифта, рука на рукоятке, мы поднимаемся, кто-то вызвал лифт, остановка, дверь открывается, гость входит, едем вверх. Поднимаемся, поднимаемся, поднимаемся. Восемнадцатый, пожалуйста. Все входят.

Блестят пустые, полированные стены лифта. Адам и Ева вернулись в рай. В нем нет фантастических цветов, мирных пантер, коварного змея. В замкнутом пространстве, среди пластиковых стен, под матовой лампочкой и световым табло стоят, прижавшись, два первых на земле человека.

Надо дождаться красного квадрата и зеленой стрелки. Тогда можно спускаться. Мы опускаемся, опускаемся. Привычный ритуал. Up and down, up and down.

Я ангел лифтов в опереточном костюме. Ангелы такого рода всегда в хорошем расположении духа. У них розовые попки. И они осмеливаются дернуть за полу самого Господа Бога, когда тот занят разрешением трагических проблем Вселенной. А Бог снисходительно улыбается.

«Эх, вы, ребетенки, марш к Пресвятой Богородице, пускай выдаст вам по прянику Во Имя Меня». И ангелы летят стайкой, щиплют друг друга, и по всему небу такой шум и тарарам, что даже святой Фома Аквинский отрывается от письменного стола, поднимает голову от письма Jacques Maritain[58], в котором утверждает, что Exodo[59] позволяет такое вот толкование: Бог не есть бытие (всякое бытие может быть и может не быть), но Он есть бытие.

Я — куст акации, который пересадили. Мои корни сосут соки новой земли, и хотя несколько веточек завяло, верхушка моя зеленеет клейкими листочками, и на нее уселась грациозная птица. Она поднимает свои лапки, свои ножки в серых чулочках и, довольная, распевает песенку.