Белый саван

Капельмейстер взмахнул рукой, и музыканты, вытащив зеленые платки, обтерли запотевшие инструменты. С чавканьем шлепали калоши священника. Дорога была все такая же глинистая, и мне казалось, я чувствую всасывающее в себя притяжение земли. Сквозь дождевую завесу уже проступала башня костела, взметнувшаяся над городком. Вокруг простирались раскисшие поля. Тесный мирок, из которого мы пытались вырваться.

— Сейчас дождь растопит эрзац-краску. Черная жидкость ни за что ни про что окрасит кожу невинной старушки. Впечатляющий эффект. Впрочем, похороны всегда проходят под черным знаком. И все-таки небеса делают нас терпимее к человеческим символам. Если польет сильнее, мы похороним негритянку.

Вайдилёнис схватил меня за плечо. Его мокрое лицо поглупело от ярости. Я ухмыльнулся. Вайдилёнис прошипел:

— Ты параноик. Твое место в сумасшедшем доме.

— Лучше высморкайся, — огрызнулся я.

Неожиданно грянул оркестр. Мы подошли к городским огородам, летние домики-конурки выстроились рядами среди намокшей наготы. Шопен обрушился на нас всей своей чудовищной несыгранностью оркестра. Новички дули в трубы, не попадая в такт с барабаном и не обращая внимания на грозные повороты капельмейстера. Его корнет-а-пистон оглашал звуками пространство в несколько метров, и резкие вскрики мелодии тут же обрывались, гасли.

— Этот тощага заплюет весь кларнет, — посетовал я вполголоса.

Вайдилёнис от меня отвязался. Шопен рухнул. Его лаковые штиблеты разорвались, манишка измялась, он лишился кружевных манжет, измазал глиной вдохновенное лицо, в его кудрях запутался гравий. Шопен рыдал в голос. Он простыл. Чахотка? Нет, чахотка развивается не так стремительно. Шопен заболел воспалением легких, и это было смертельно.

— Всякий раз он переживает конец света, — сказал я высокой особе, пресекавшей разговоры в строю. — Взгляните на усы капельмейстера. Совсем обвисли.

— О чем это вы, господин? — изумилась высокая особа.

— Похоронный марш хорош на Лайсвес аллее. На похоронах государственного мужа. Насквозь промокшей старушке хватило бы и скаутского барабана.

Я развернулся и двинул в лагерь. Дождь лил до вечера. Как я потом узнал, похоронная процессия укрылась в городском кабаке. Несколько часов я пробыл один.

Сидел и писал. Длинными строфами. В моих мозговых извилинах медленно перетекал какой-то коктейль.

Я сидел в своем логове в одних кальсонах, потому что одежда сушилась в прачечной. Выводил строку за строкой, видел опрокинутые буквы, желтые от швабского табака пальцы, фотографию Майрониса над кроватью Вайдилёниса. В собственном воображении я создал тотем. Неизвестный солдат, мокнущая под дождем старушка с непоколебимой суровостью корректировали каждое мое слово.

Где-то там, далеко отсюда, было много света и прозрачного воздуха. Совсем другой город, другой Каунас смотрел на меня из прошлого. И я долго искал потайную дверь в шершавой стене. Слишком много бугорков было на поверхности. Слишком. Да, будучи совестливым, я бесконечно долго ощупывал стену, пытаясь обнаружить кнопку. Но так и не нашел, зато очень устал. Я застыл возле невидимой двери, и мне оставалось лишь описывать эти однообразные бугорки, этот абстрактный, повторяющийся рельеф.

Умерла лагерная, наивная старушка, с обожанием отдававшаяся богослужению и любившая миропорядок. И вот ее обмыли, обрядили в крашеное платье, запихали в гроб и повезли в дождь на кладбище, и она безропотно мокла под дождем. Среди швабских серых полей, шагая в фарсовой похоронной процессии, я позволил себе вздрогнуть и обернуться. Невинная старушка вдруг невзначай нажала на бугорок, известный ей одной, и дверь приоткрылась. Тотем не требует от тебя благодарности, и вот ко мне протянулась рука, был подан знак, и я послушно вошел туда, сопровождаемый своими опрокинутыми буквами.

Работал я всю неделю. Вайдилёнис мне не мешал. Мы перебрасывались с ним лишь обыденной лексикой. Иногда я чувствовал на макушке, на висках, на лбу его изучающий взгляд. И все-таки Вайдилёнис был тактичен. Я часто вскакивал и пытался расхаживать по этой дощатой клетке. Вайдилёнис тут же уходил, и два-три часа я бывал один.

Пролетела неделя, мы сидели и молча ели гороховый суп из консервных банок. В изголовье у меня лежал исписанный лист бумаги.

— Суп соленый, — неожиданно посетовал Вайдилёнис. Волосы его были гладко зачесаны, но на лоб падала так называемая непокорная прядь, которую он взбивал каждое утро частым гребнем. Алюминиевая ложка в его руках земледельца выглядела сущей насмешкой над кукольной цивилизацией. Лицо аскета? Сегодня я видел смесь несгибаемой воли, жажды поклонения толпы и следы запора на этом лице.

— Горох — дело такое. От него живот пучит, — откликнулся я.

— Откроем окно. Вроде работать не собираешься? — Вайдилёнис смотрел изучающим взглядом. Так он обычно взирал с эстрады, когда читал свою лирику.

— У тебя сегодня такие невинные глаза. Совсем как у старушки, которую мы схоронили.

— Ты не хоронил.