Белый саван

В дверях возникает Кафка. Печальный еврей, в глазах его умудренное знание: Иегова не счел нужным назначить ему аудиенцию. «Почему я не Моисей?» — застыл вопрос в глазах у Кафки. В дверь входит Oskar Wilde. У него в руке подсолнух, он озирается, как будто находится на набережной Сены и по реке плывет труп Дориана Грея. В дверь входит Baudelaire. Он уставился на макароны, которые исчезают во рту у старичка. Это черви, они пожирают его, полуобнаженного. В дверь входит Rimbaud. Он шатается, в руках у него ружья, сабли и штыки. Из его объятий вырывается пьяный корабль. В дверь протискивается пьяный в дым Verlaine. «Ну, какое стихотворение, религиозное или пикантное?» — вопрошает он, пытаясь подольститься, и смотрит на чашечки с кофе. В дверь входит Emily Dickinson. К ее белому платью приколоты пожелтевшие письма. Она внимательно окидывает взглядом Гаршву и Stanley, затем произносит: «Да, господа мои хорошие, элизиум так же далеко, как и соседняя комната». В дверь входит Ezra Pound и с иронией изрекает: «Известно ли вам, что такое phanopoieia и ее части: rose white, yellow, silver[50]; saltus, concave vallis[51]?» И Ezra Pound восклицает «ао! ao!», у него лицо китайского мудреца. В дверях возникает Женя. Ее сопровождает Nietzsche, который в экстазе поет: «Ариадна, я люблю тебя!» В дверь входит мать Гаршвы и смотрит на сына прощальным взглядом.

11

ИЗ ЗАПИСОК АНТАНАСА ГАРШВЫ

Моя мать происходила из дворянского рода. У нее был герб — взметнувшаяся рыба на щите. Но она не любила говорить об этом, и я не знаю нашей точной генеалогии. Разве что запомнил, что она откуда-то из-под Тельшяй.

Мать была моей первой учительницей (отец учил математике). И опять нам обоим помогала та самая лампа под зеленым абажуром. Книги с разодранными корешками — это уже моя вина: не выучив урок, я тянул время и теребил худыми пальцами книжки. В голосе у матери звучали такие округлые и ласковые нотки, что мне казалось, усни я под этот нежный говорок, и мне обязательно приснится чудесный сон.

Моя мать любила черные бархатные платья. Они подчеркивали тонкую талию, налитые груди и бедра. Ее пальцы поглаживали скатерть, и однажды я чуть не опрокинул чернильницу, засмотревшись на эти ритмичные прикосновения. А удары стенных часов отдавались прямо в сердце, и буквы в учебниках рябили иероглифами неведомой страны.

До сих пор вспоминаю уроки матери. Это, пожалуй, впечатления человека, временно обосновавшегося на земле.

«Король облачился в доспехи. Мастера изобразили на них лилии. Королева плакала, и, когда слезы капали на пол, в замке вместе с нею плакали фрейлины и мыши. Король ускакал. И оруженосец ускакал. И рыцари. А в соседнем замке жил другой король. Он тоже облачился в доспехи. Мастера изобразили на них львов. Королева плакала, и, когда слезы капали на пол, в замке вместе с нею плакали фрейлины и мыши. Король ускакал. И оруженосец ускакал. И рыцари. На зеленой равнине — два короля, два оруженосца, две армии сошлись. В кровавой битве оба короля погибли. И оба оруженосца тоже. А рыцари возвратились в свои замки. И поклялись сыновьям королей, что отомстят. Королевы растили королевичей, фрейлины — оруженосцев, мыши — мышат. Таков смысл всех войн, мой мальчик».

И уже потом мать с теми же нотками в голосе излагала события и даты. И я узнал, что на земле жили Александр Македонский, Кир, Нерон, Атилла, Карл Пятый. Но для меня все они были лишь королями, на доспехах которых изображены другие знаки и другие даты.

Уроки заканчивались неожиданно. Мать захлопывала книги и на мгновение погружалась в задумчивость. Я ждал этих пауз как интермедий, после которых последует чудо. Комната, мебель, лампа начинали сиять. Каждая пылинка, даже мушиная точка обретали особую значимость. Руки, бабушкино золотое кольцо, которое нельзя снимать. Это равносильно тому, чтобы отсечь себе палец.

Глаза матери увлажнялись. Она декламировала стихи. Иногда французское стихотворение, иногда — немецкое, русское, литовское. Не знаю, мне почему-то запало в память вот это четверостишие.

Konig ist Hirtenknabe,
gruner Hugel ist sein Thron,
uber seinem Haupt die Sonne
ist die grosse gold'ne Kron[52].

Возможно, всему виной историческое владычество королей.

Существовал какой-то Музнеровский. Я Музнеровского не помню. Помню злые слова отца.

— Знаю, благоволишь к полякам. Он тут как тут с поклонами, ручку чмок-чмок, комплименты лживые, усы намазаны фиксатором, сплошное подражание трубадурам. А на самом деле — свинство, постель, разрушение семьи. Муз-не-ров-ский. Небось не забыла?

Мать молила взглядом. Но отец меня не замечал.