Белый саван

Бордель закрыли совершенно неожиданно. Одна из девушек украла у фельдфебеля золотые часы. Женю вместе с девушками отправили в тюрьму, а самого Гаршву коллеги отвезли в больницу.

* * *

Гаршва отчетливо вспомнил то ясное зимнее утро, когда он наконец пришел в полное сознание. Он проснулся и посмотрел на пол. На полу было полным-полно зеленых листьев. Гаршва взглянул в окно. На крышах лежали толстые пласты снега. За ними проступала белая, заснеженная Каунасская Кафедра. Гаршва сразу сообразил, что он находился в больничной палате. Она была вытянутая, тесная, с коричневыми стенами. Железная кровать, столик, окно, на окне — решетка. Гаршва сбросил одеяло и сел в кровати. Огладил свою полосатую пижаму. После чего поднял с пола зеленый листочек. Он был бумажный. На столике лежала проволока, обернутая зеленой бумагой, с прикрученными листочками. Имитация веток дерева.

Гаршва нащупал звонок и нажал на кнопку. В комнату вошла сестра милосердия, высокая, старая женщина с монашеским лицом.

— Доброе утро, — проговорил Гаршва.

— Доброе утро, господин Гаршва.

Антанас все еще вертел в руках бумажный листок.

— Что это означает?

Сестра изучающе на него посмотрела.

— Ваше любимое занятие.

— Я обрывал листочки с этих проволочек?

— Чаще всего. Иногда вы писали.

— Могу взглянуть?

Сестра выдвинула ящик стола и достала оттуда несколько мелко исписанных листов бумаги. Гаршва взял их. Он читал, а сестра стояла и смотрела на него.

Lole palo колотили гравий
Се Сенаторская доля
Нет? У листа свой цвет.
Нет? Ошибаетесь, мадам, —

прочитал он вслух.

— А я долго… долго был таким?

— Довольно долго. Несколько месяцев.

— Могу я видеть доктора?

— Сейчас.

Сестра ушла. Гаршва встал. В выдвинутом ящике блеснуло карманное зеркальце. Гаршва поглядел в него.

Волосы острижены. От самой макушки вниз сбегал волнистый шрам. Гаршва видел собственное серое лицо, многодневную щетину, незнакомые складки возле губ, обвислый подбородок. В палату вошел врач. С округлым, ангельским личиком, с гладко зачесанными волосами, в опрятном, чистом халате.

— Как самочувствие, коллега?

— Я не доктор, — проговорил Гаршва и спрятал зеркальце и исписанные листы в ящик стола.

— Зато я поэт. А вдохновляете меня именно вы. Декламировали здесь народные песни. «Я возвращаюсь в усадьбу и встречаю матушку, в руках у нее зажженные свечки», — с выражением произнес врач, точь-в-точь темпераментный участковый пристав, играющий в драме «Сын убийцы». — Как вы все-таки себя чувствуете? — переспросил он, заметно посерьезнев.

Гаршва опять огладил свою пижаму.

— Итак, веранда, да, веранда летнего домика, полнолуние, присутствует девушка, кроме нее — немецкий солдат с бутылкой и… мне кажется, я веду речь о Ницше. — Гаршва вдруг расхохотался. И затем виновато проговорил: «О, простите, доктор. Замедленная реакция сказывается. А каково ваше самочувствие?»

— Сегодня вы мне очень нравитесь, — весело воскликнул врач. — Кстати, зовите меня доктором Игнасом. Здесь меня все так называют.

Через месяц Гаршву выпустили из больницы. И когда в Литву снова вернулись большевики, он бежал в Германию.

Лифт поднимается, лифт ползет вниз. Не все сохранилось в памяти. Частичная амнезия осталась. И многоголосые хоровые песни, и пение соловья переместились куда-то в подсознание. Растаял весенний снег. Нет больше следов на земле, над которой поднимаются испарения. Зато появилось страстное желание вернуть все назад, вернуть влажное дыхание, соловья, акации, знаки древности. Я уподобился ученому, потерявшему формулы. Писать же популярные брошюры не хотелось. Пришлось начинать сначала. Нужно только дождаться зимы в собственном сознании, дождаться снега.

Хочу, чтобы вернулся тот вечер на веранде в Аукштойи Панямуне. Я нуждаюсь в геометрических удовольствиях. В мистике. В суде.

Мы собираемся в Иосафатовой долине. Я прибываю туда в синем автобусе. Хорошо, что он синий. Это цвет надежды. Водитель не отвечает на мои вопросы, но я не сержусь, не следует отвлекать водителя. Проносящийся мимо пейзаж мне не виден. Стекла в автобусе матовые. И водитель отгорожен от пассажиров черной материей. Наконец мы останавливаемся. Я выхожу. Автобус уезжает.

Иосафатова долина сплошь из цемента. Она обнесена кирпичной стеной. И величиной она с комнату. В стене калитка, она отворяется, и в долине возникают трое судей. Они в черных мантиях, белые жабо еще сильнее оттеняют пергаментные лица. Тот, что стоит посередине, открывает толстую книгу и обращается ко мне.

— Ваша фамилия?

— Антанас Гаршва.

— Профессия?

— Поэт и незадачливый житель Земли.

— Ваше мировоззрение?

— Еще не сформировалось.

— А в какой семье вы родились?

— Формально мои родители верующие, однако…

— Комментарии не требуются, — перебил его судья. — Вы исполняете обряды так, как вас учили?

— Я, возможно, не соблюдаю их столь догматически, тем не менее…

— Комментарии излишни, — снова оборвал его судья.

— Вы исполняете обряды так, как вас учили?

— Вроде нет.