Белый пиджак

И ранней ветреной весной я с женой отправился в Крым. В Феодосии гуляли свежие ветры с моря, гонявшие по тротуарам обрывки газет и пустые смятые пачки из-под сигарет. Само море было неспокойным, покрытым грязноватыми, пенистыми барашками на гребнях холодных свинцовых волн. Под стать морю было и небо, хмурое и неприветливое. Под вечер мы наблюдали на пирсе багровый закат, предвещавший ветер и на следующий день.

В холодной гостинице, под ледяными стеклянными простынями мы пытались согреться теплом своих тел, тесно прижавшись друг к другу.

На следующий день, ясный, солнечный, но свеже-ветреный, как и предыдущий, в псевдовосточном дворце состоялся сеанс исцеления. Патриарх наркологии, недавно перенесший инсульт, заметно приволакивающий одну ногу, с асимметричным лицом после кровоизлияния в головной мозг, невнятной речью, но осмысленным и незамутненным взглядом, проследовал мимо пациентов, окруженный суетливой челядью. Он опирался на палку, а под локоток его бережно, даже чересчур бережно, поддерживал подобострастный помощник. Обстановка вокруг Александра Романовича напоминала театрализованное представление, тщательно продуманное и выверенное до мелочей. Я предпочел бы лечиться у этого же доктора, сидящего в кабинете-каморке со старой, обшарпанной мебелью, нежели в обстановке, напоминающей дешевые, но помпезные декорации к балету «Бахчисарайский фонтан». На излете жизни Довженко явно не контролировал ситуацию, все более походившую на опереточно-водевильное действо, поставленное бездарным режиссером с дурным вкусом. Но этот карнавальный антураж не мешал самому Александру Романовичу, больному и старому человеку, работать также надежно и ответственно, как и в прежние времена.

Это потом, после смерти Мастера, на свет Божий повыползали «лучшие и любимые» ученики Довженко, да в таком невероятном количестве, что такую свору не в состоянии подготовить даже медицинский институт средней руки. Как говорится в известном изречении - природа отдыхает на детях великих людей; точно также она отдыхает на последователях новаторов, особенно – на «лучших и любимых».

«Кодироваться» у Самого выпала честь немногим, у пожилого и хворого доктора просто не хватало сил на всех желающих. Остальные достались его ассистентам. Я оказался в числе избранных, вероятнее всего, потому что был врачом, а Александр Романович не изменял своим старым предпочтениям – лечить в первую очередь моряков и коллег по медицинскому цеху.

Было предложено «кодироваться» на любой срок, но не менее чем на один год, а также «на всю оставшуюся жизнь». Понятие - «вся оставшаяся жизнь» было для меня в тот момент совершенно абстрактным, поэтому я скромно определил три года. А там видно будет!

В оставшееся время до отъезда в Симферополь мы с женой посетили два культурных очага Феодосии: дом-музей Александр Грина и картинную галерею Ивана Константиновича Айвазовского.

Последний русский писатель-романтик Александр Грин (Александр Степанович Гриневский) последние шесть лет своей жизни обитал в Феодосии и только за два года до смерти перебрался в Старый Крым. Советской власти его произведения, в которых не восславлялся герой-труженик, строитель нового мира, были чужды и не нужны. Книги писателя подвергались обструкции и критике, не переиздавались; ему приходилось в полном смысле голодать. Материальная нужда усугубилась духовными и телесными страданиями. Интерьер музея был выполнен в духе его романов и повестей: «Золотая цепь», «Дорога никуда», «Алые паруса». Видимо, очень любящие творчество Грина люди оформляли этот дом: казалось, сам его воздух был напоен духом флибустьерства, загадочных, манящих приморских городов с непривычными для слуха названиями, рискованных морских путешествий, полных опасностей и приключений. Здесь витала романтика, которой совсем не осталось в обыденной жизни, а, может быть, никогда и не было. Но от этого она не стала менее манящей и прекрасной. На центральной стене висел большой портрет Грина, с которого на вас печально смотрел человек с изможденным, но удивительно одухотворенным лицом.