Белый ослик

Монумент очень медленно кренился, рухнул, исчез. Порскнули вдали гранитные крошки ограждения. Два крупных бронзовых обрывка плыли в небе и кувыркались, как подбитые птицы из страшной сказки про Синдбада.

Раздался сравнительно негромкий после взрыва грохот падения.

Острые развернутые язычки металла торчали из основания, как клумба абстракциониста-металлиста.

— Так даже лучше, — с задумчивым удовлетворением сказал Кирилл, слыша свой голос внутри головы, уши оказались заложены.

— Христофор Колумб, — сказал он, — Петру родственником не был и нас не открывал. Что ж это, в самом деле, за уподобление русских туземцам, открытым европейцами? А если ты дикарь, так за себя и отвечай.

Вдали пересыпался звон сползающих по стенам и подоконникам стекол.

— Сладкое вредно, — утешил Кирилл фабрику.

Напоследок зазвенело совсем тихо и мелодично. Выхлестнуло витраж в Храме Христа Спасителя.

Тогда загудели машины и раздались голоса.

13

— Итак, дубина, ты хотел взорвать храм. — Хозяин кабинета захлопнул пухлое Кирилловское «Дело» и сдернул очки. Глубокая вечерняя тишина ощущалась во всем здании, камнем объяв огромный в пять окон кабинет. Конная статуя мокла на площади.

— Ну еще бы… — пробормотал Кирилл, переминаясь на ковре, и попытался приличнее пристроить скованные спереди наручниками руки: от гениталий поднял их к груди, но поза образовалась молитвенная, пришлось опустить обратно. Покушение на устои веры и государства… Да для чего мне это надо? Я никому не враг, господин… товарищ… или — ваше превосходительство?

— Но повреждения нанесены! — Сидевший пристукнул ладонью.

Кирилл подумал, что лицо лысого толстячка похоже на колобок, не слишком старательно скрывающий в себе взведенный стальной капкан.

— Я понимаю. — Он вложил в голос сердечное сочувствие: — Храм — как бы детище, вот вам и обидно. Так я наоборот. В смысле, — добавил он поспешно, зачем же такой храм оскорблять таким безобразием?

— А храм, значит, нравится? — переспросил хозяин (не то насмешливо, не то примирительно, не то капкан изготовился щелкнуть).

— Честно говоря, нет.

— Что так?

— Довольно безвкусная коробка. Непропорциональная. Громоздкая. Но стоять, считаю, должен. Все же святилище. Символ.

— Ты, значит, считаешь себя вправе самолично распоряжаться, какое искусство нужно москвичам? А какое — взрывать?!

— Я не самолично…

— А как? Группа? Бандформирование? Или референдум провел, а я и не знал?

— А вам известно, что в народе говорят?

— Мне известно, что в народе говорят, — уверил хозяин кабинета, и тень от лампы накрыла половину лица, как козырек. — Я и сам не аристократ.

— Известно…

— Что ты там бубнишь?

— Что Церетели — большой друг власти и использовал личные связи, чтоб воткнуть своего истукана. Что умеет делать большие бабки и на этом тоже заработал неслабо. Что западло ставить в столице России памятник, от которого америкашки в Атланте отказались. Да что мы, помойка для их отходов с биг-маками и кока-колой, что ли?

— Ага. Патриот, значит, нашелся.

— Если не я — то кто, если не сейчас — то когда, если не здесь — то где?

— Только без демагогии. А что ты в Останкине нес про конец света? Все у тебя увязано! — Он швырнул по столу кассету — стало быть, с передачей, так пока и не вышедшей.

— Журналисты вас не любят, — брякнул вдруг Кирилл.

— И не должны. Деньги они любят, славу и себя. А должны рыть правду… нужную! И говорить.

— Боятся они вас. И власти вашей. Что против вашей воли много не пикнешь.

— Пикают, пикают… И что бы им еще хотелось пикать?

— Что имеете вы со всего в городе. Даже и с книг, и с проституток, и с мафии.

— Что ж не пишут? Пусть подадут в суд, он разберется. Сорок судов я уже выиграл.

— Говорят, что в Москве крутится три четверти всех российских денег, вот ее и можно украшать, а по стране жрать нечего, — упрямо сказал Кирилл, водя взглядом по строю телефонов сбоку обширного стола.

— Поэтому то, что мы строим, надо взрывать?

— Да не должно быть так, чтобы народ за свои же деньги получал всякую дрянь против своего желания! Все обирают, все сладко поют, хоть заики… и все плюют в рожу.

— Хороший бы из тебя шут вышел, — помолчав, улыбнулся хозяин кабинета. Плевать правду в рожу. Как раньше при дворах, знаешь? И справочку из психушки — индульгенцию: сей дурак за свои слова не отвечает.

— Может, я и шут, но за все отвечаю, — мрачно сказал Кирилл.

— Похвально! — Черкнул в настольном календаре. — Значит, так. Ты хороший парень, правдолюбец, правдоискатель и так далее. Но ты согласен, что я не могу допустить, чтоб здесь среди бела дня гремели взрывы, сносились памятники, стекла из храмов вылетали? Согласен?

— Согласен. Каждому свое.