Белый олеандр

И синий саквояж с белой ручкой, первый и последний зал «Астридкунстхалле». Отделанный светлым шелком, по краям испачканным красным, надушенным фиалковыми духами.

Я сидела в сгущающихся сумерках серой берлинской зимы на потертом ковре, закапанном красками, — подарке друзей-студентов. Сумерки, любимые часы моей матери. В Берлине зимой становится темно уже к четырем, здесь не бывает бесконечного вечернего полумрака, как на западе, прибой не лижет песок. Я открыла крышку.

От запаха ее фиалок мне всегда становилось грустно. Бутылочка с подкрашенной водой точно такого цвета, как наш бассейн на Голливудском бульваре. Сидя перед алтарем матери, я наклеивала на прозрачный пластик кусочки бумаги с разными линиями, смотрела на свет, как они складываются в рисунок, в ее профиль. По дну саквояжа тянулась колючая проволока с вплетенными в нее буквами, лежал веер карт таро с королевой жезлов наверху. С крышки свешивались стеклянные висюльки, я водила по ним пальцем, слушала нежный звон и представляла, как жаркой летней ночью ветер перебирает китайские колокольчики на старом эвкалипте.

Мы переписывались пару раз в месяц, используя магазин комиксов как почтовый ящик. Иногда ее адвокат посылала мне немного денег через Хану Груен из Кельна — мать называла это гонорарами от публикаций, но на самом деле это были, наверно, подношения поклонников. Я написала ей, что не хочу ничего знать о ее подготовке к процессу. Ее письма пестрели названиями колледжей и университетов, где ей предлагали преподавать, — Амхерст, Стэнфорд, Смит. Манящий пряник зеленых университетских городков. Я воображала себя преподавательской дочкой, спешащей на велосипеде к началу занятий. Можно будет наконец надеть пальто из верблюжьей шерсти, познакомиться с соседкой по комнате, научиться играть в волейбол — за все уже уплачено. Какое спокойствие, защищенность. Все заранее решено за меня, можно будет снова стать ребенком, начать сначала. Ты уверена, Астрид, что не хочешь вернуться домой?

Я тронула острие колючей проволоки, позвенела висюльками. Красота и безумие, взвешенные на весах ночи.

Вечером я забралась под пуховое одеяло, полностью одетая — не спать, просто согреться. Рядом жужжал обогреватель, издавая знакомый запах жженых волос. Оконные стекла замерзли, от моего дыхания шел пар. Играла кассета, группа «Фламинго», наши друзья давно просили познакомить их с певицей, Ники Колетт. Через месяц она приезжает на концерт во Франкфурт, мы уже купили билеты — будет повод побеситься. На Рождество я получила письмо от Ивонны, она сейчас жила в Хантингтон-Бич с бывшим матросом по имени Герберт, у них родился сын, Герберт-младший.

Хотелось есть. Я ждала Пола, он должен был купить чего-нибудь по дороге домой после встречи с издателем насчет нового альбома. Он пытался найти кого-нибудь, кто дешево напечатает книгу и выплатит ему процент от выручки. Последний его немецкий издатель умер осенью от передозировки, оставив нас опять неприкаянными. Но он успел продать двести экземпляров, совсем неплохо.

Пол вернулся около девяти, скинул ботинки и забрался под одеяло. В руках у него был масляный пакет из турецкого кафе. Желудок заурчал. Пол бросил газету поверх одеяла.

— Угадай, кто там?

Это был завтрашний выпуск «Интернешнл Геральд Трибьюн», пахнущий типографской краской. Я пробежала глазами первую страницу. Хорватия, ОПЕК, звонок о заложенной в «Ла Скала» бомбе. Развернув газету, я увидела: «Поэтесса оправдана после девяти лет заключения». Мать улыбалась своей полуулыбкой, как королевская особа, вернувшаяся из изгнания, — счастливая, но все-таки не доверяющая народу. Она обошлась без меня на процессе. Она была свободна.

Пока Пол ел сандвич с кебабом, бросая обратно в пакет листья салата, я быстро прочла статью. Шок был гораздо сильнее, чем я ожидала. Защита строилась на том, что Барри совершил суицид, замаскировав его под убийство. Я ужаснулась — это сработало?! Слова матери о том, как она рада восстановленной справедливости, как она мечтает принять ванну, как она от всего сердца благодарит присяжных. Она рассказывала о предложениях, которые получила еще в тюрьме, — преподавать в университете, издать автобиографию, выйти замуж за миллионера — производителя мороженого, попозировать для «Плейбоя», — и собиралась принять их все.

Пол протянул мне фалафель,[74] я покачала головой. Есть вдруг расхотелось.

— Оставим на потом.

Он бросил пакет у кровати. Все вопросы светились в его темно-карих глазах, ему не надо было говорить ни слова.