Белый Крым, 1920

Газеты тех дней, уделявшие генеральскому конфликту немалое внимание, то и дело публиковали и явные сутки» в диапазоне от ареста Слащова до его отъезда из Константинополя в Сербию; поэтому отношение к газетной информации изначально не может не быть критическим. Однако нельзя и полностью отбросить заметку о «повинной генерала Слащова» (опубликована 6 марта), в которой утверждалось, что Яков Александрович обратился к Врангелю с «прошением о разрешении ему вернуться в ряды армии»: «…Ген[ерал] Слащов заявляет о полном раскаянии в своих поступках и выпадах против ген[ерала] Врангеля, объясняя это “раздражением голодного человека”». Менее чем через три недели появилось и сообщение о формировании им с отряда партизан своего имени», в другом печатном органе снабженное комментарием: По слухам, состоялось его примирение с ген[ералом] Врангелем». Некоторым основанием для доверия к этой информации могут служить два мемуарных свидетельства, которые, как представляется, следует считать независимыми.

Трудно предположить, чтобы генерал Н.В. Шинкаренко сорок с лишним лет спустя в Испании вспомнил крохотные заметки, промелькнувшие в парижской или берлинской газете в 1921 г., когда писал о Слащове: В Константинополе повел себялюбивую кампанию против Врангеля. Брошюры за своей собственной подписью. Потом устыдился, что ли, и выразил раскаяние». И еще меньше оснований не доверять однополчанину Якова Александровича еще по Мировой войне, полковнику Б.В. Сергееву, близко общавшемуся со Слащовым в Константинополе и позже, на страницах малотиражного полкового журнала, рассказавшему: «…Он считал, что нельзя складывать оружия, а нужно бороться и бороться. Он не хотел считаться с общей усталостью. Проект с высадкой (десантом на территорию Советской Республики. — А.К.), с началом партизанщины, — вот чем он был занят».

Последним свидетельством конкретизируется беглое упоминание об «отряде партизан», по времени совпавшее с появлением весной 1921 г. известий о массовых восстаниях против большевиков в районе Одессы — местности, где Слащов успешно воевал в 1919-м и которую считал предпочтительной для развития боевых операций в 1920-м. История донесла до нас реакцию члена Русского Совета В.В. Шульгина на это известие: Шульгин просил у Врангеля «генерала с именем», чтобы «составить в Одессе правительство», — а на вопрос Главнокомандующего «кого вы имеете в виду?» — с жаром отвечал: «Генерала Слащова. Я знаю все ваши возражения. Но у него — имя!»

Из «проектов с высадкой», однако, ничего не вышло, и приходилось как-то существовать дальше. Будучи исключенным со службы в декабре, Яков Александрович действительно остался, как он писал, «по типичному беженскому выражению, “без пиастров”», не имея надежды ни на какое, сколь угодно мизерное, жалованье. Полковник Сергеев вспоминал, что генерал был вынужден даже продать золотой эфес наградного оружия (как характерно, что не клинок!). Однако к лету 1921 г. Слащов добился субсидии константинопольского представительства Всероссийского Земского Союза (называли сумму в 2000 турецких лир); интересно, что возглавлявший Земский Союз А.С. Хрипунов в конце июля призывал армию к «распылению, организованному по общему плану»… вместе с П. Юреневым, чья «проврангелевская» позиция в декабре так дорого обошлась Слащову. Тогда же генерал переезжает из Константинополя («квартал Везнеджилер, улица Де-Руни, дом Мустафа-Эффенди») «на “угол” Босфора и Черного моря […] в имение Мемет-паши», где организует «сельскохозяйственную колонию».

«Позируя, подражая не то Суворову, не то Наполеону, он мечтал об известности и славе. […) И вдруг генералу Слащову-Крымскому пришлось разводить индюшек в Константинополе на ссуду Земского союза!» — иронически писал человек, несколько раз в жизни разговаривавший со Слащовым. Однако на самом деле Яков Александрович любил птиц, держал их у себя дома, заботился о заболевших или увечных, так что подчиненный, хорошо знавший его, даже назвал эту любовь «юродивой». Сохранилась и фотография эмигрантского периода, на которой Слащов кормит индюшат и все дышит покоем и умиротворенностью. После шести лет непрерывной войны месяцы в «имении Мемет-паши» могли бы показаться идиллическим отдыхом, если бы они не были наполнены тайною работой, о смысле и содержании которой мы и сейчас можем только догадываться.