Белый конь

Датико Беришвили, который жил на первом этаже, между прочим, заметил: «Говоря по правде, я еще не разобрался, которая умерла — Нуца или Нато?» Кое-кто хихикнул по поводу его непонятливости, но весельчаков тотчас же урезонили. Датико все равно настаивал на своем, — не знаю, и все тут! «Как же не знаешь, — втолковывали ему, — когда мы пришли, Нато кинулась к нам со слезами и сообщила, что Нуца, Нуца умерла!» На это Датико Беришвили отвечал, она, наверно, так сказала в страхе, чтобы мы не подумали, что она сама умерла. Здесь некоторые опять тихонько засмеялись. Но смех сразу же пресекся, видно, соседи заметили Луку прежде, чем он успел повернуть голову и посмотреть в глаза людям, так свято чтущим традиции; теперь в этих глазах нельзя было прочесть ничего, кроме искреннего сочувствия.

В тот же вечер нагрянули родственники. Из этой родни Лука почти никого не знал. Они, едва успев появиться, деловито засуетились, тотчас составили текст телеграмм и отправили человека на почту, чтобы сообщить родным и близким, живущим за пределами Тбилиси, о смерти тети Нуцы.

Зря они старались, всего каких-нибудь пять человек приехали из деревни. Из этих пятерых только один верзила убивался — румяный, лысый дядька. Едва ступив во двор, он завопил отчаянным голосом: горе мне, сестра, что ты наделала, почему погубила нас! — при этом слезы у него лились градом. А ночью, когда он стал прикуривать от свечи, горевшей на гробе, и получил за это выговор: что, мол, ты делаешь, Поликарпе, где это слыхано, от святой свечи прикуривать?! — Поликарпе взъерепенился:

— Только не внушайте мне, что и я должен вслед за этой дряхлой старушонкой в землю сойти! Подумаешь, Нуца, — сейчас молодые ребята, кровь с молоком, на вовне погибают!

— Но ты же сам недавно вопил не своим голосом: почему ты нас погубила, на кого ты нас покинула?! — насмешливо передразнил дотошный родственник.

— Ради бога, оставь меня в покое! И не учи взрослого человека, как себя вести. Уж как-нибудь пять десятков родственников я похоронил, если не больше! — не успокаивался почтенный Поликарпе.

Андукапар почти не выходил из своей комнаты. Луке он предложил ночевать у него, пока тетю не похоронят. Другие посоветовали то же самое, и Лука три ночи проспал у Андукапара. Точнее, не проспал, а прободрствовал, ибо сон бежал от него. Если ему и удавалось ненадолго задремать, то перед глазами сразу вставал военный лагерь отца, как будто он вел коней на реку, или — еще того хуже — мерещилась Мтвариса. Чаще снилась Мтвариса, на лице у нее играла странная улыбка, одновременно выражавшая и радость, и печаль, как будто боль приносила ей и муку, и наслаждение.

Из школьных товарищей его навещали только Мито и Маико. Видимо, остальные не знали о смерти детушки, а некоторых, возможно, просто не было в городе. Мито и Маико приходили каждый вечер и оставались допоздна. Они сидели на балконе, особенно ярко освещенном в честь скорбного события. С балкона добрая половина Тбилиси открывалась как на ладони: слева старый Мухранский мост, за мостом — Метехи, вверху Нарикала, и над всем этим возвышалась Мтацминда. Справа тоже виднелся старый мост (мостов этих уже не существует, вместо них построены новые, современные), повыше — дома на Пикрис-Гора, вдали — склоны Триалетского хребта. С балкона виден был также купол бездействующей церкви, во дворе которой жила Маико.

Все темы для разговора они исчерпали в первый же день и большую часть времени проводили в молчании, но Лука даже в этом молчаливом сидении с друзьями находил облегчение, ибо похоронные хлопоты, нервная, нескончаемая суета и беготня раздражали и угнетали его. Среди множества родственников не нашлось и двух, сходившихся в мнении по поводу похорон. Каждый настаивал на своем, причем каждый подтверждал свою точку зрения следующими словами: мы, грузины, испокон веков так хороним своих покойников, а если вы придумали новые правила, так не скрывайте этого от нас. Ответ, конечно, тоже не запаздывал: я сам грузин, дорогой, и, бога ради, не учи меня, как хоронить людей! — возражал почтенный Поликарпе, тот самый, который прикуривал от свечи, горевшей на гробе.

Беседы школьных друзей ограничивались школой. Они были растеряны и не знали, как освоятся с новым зданием, с новыми классами. Особенно взволновало их сообщение Мито.

— Я точно знаю, — сказал Мито, — что всех нас распределят по разным школам, в зависимости от местожительства. Об этом нам объявят двадцатого сентября.

Сообщение Мито походило на правду, и Лука с Манко сразу ему поверили. Их пугала новая, незнакомая обстановка, хотя в ней и была некоторая привлекательность, именно потому, что она была новой и незнакомой.

Потом Мито и Маико собирались уходить. Все втроем спускались по лестнице, Лука провожал их до ворот. Накануне похорон Мито ушел чуть пораньше.

— Завтра утром мой старший брат уходит на фронт, и мне что-то не по себе, — сказал Мито.

Маико осталась.