Белый ящер

Кирилл снисходительно усмехнулся.

– Не они были огромны, – сказал он. – Ты – мал.

Это было так просто и так убедительно, что Несси буквально разинул рот.

– А тебе никогда не снилось ничего подобного? – спросил он. – Праисторического, я имею в виду.

– Не знаю. Может быть. Снилось мне, например, что я летаю. А ведь это еще более странно. В своей бесконечной эволюции человек вряд ли когда-нибудь был птицей.

– Тогда?..

– Не знаю. Но, может, какое-нибудь крохотное земноводное, скажем, в когтях у птицы… Если птица его выронила…

– Да, понимаю, – кивнул Несси.

– Послушай, ты согласился бы увидеть этот сон еще раз? – неожиданно спросил Кирилл. – Я хочу сказать, этот страшный сон. Или что-нибудь еще более страшное?

– Да, конечно! – невольно вырвалось у Несси.

Окончить этот разговор им не удалось. На террасе появился Кавендиш. В мохнатом розовом халате, который отнюдь его не украсил. Худые ключицы, жирная, отвисшая, как у старухи, грудь, только животик вздымался над плавками, белый и гладкий, как фарфоровая чайная чашка, даже, пожалуй, белее. Разумеется, маститому ученому и в голову не приходило, насколько комично он выглядит. Он горделиво вышел на середину террасы и объявил:

– Иду купаться! Говорят, утреннее купанье полезней всего!

И правда, через некоторое время они нашли его на пляже. Войдя по колено в прозрачно-зеленую воду, философ всматривался вдаль пустыми глазами. Плавки у него были, конечно же, совершенно сухими, но мягкий животик беспокойно напрягся.

– Очень уж холодная вода! – виновато сказал он. – Здесь всегда так?

И, повернувшись, понес свою плоскую спину к ближайшему зонтику. Приятели выкупались и присоединились к нему. Свежесть, распространявшаяся от их влажных тел, заставила Кавендиша прямо-таки съежиться. Философ был явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон окруженные голыми телами. Совсем близко возвышались пышные, словно подушки, зады двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно сказал:

– Не знаю почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.

– Даже женское?

– Особенно женское. Извините, молодые господа, но это не пляж, а братская сексуальная могила.

Первые дни прошли спокойно. Вероятно, чтобы не подвергать себя сексуальным разочарованиям. Кавендиш вообще перестал ходить к морю. Лишь иногда приятели находили его на лечебном пляже, где тот сидел скрючившись, как старая, замученная дворняга. Похоже, женское племя окончательно отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым всему окружающему. Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами и расплывшимися грудями, Кавендиш работал, желтым кривым ногтем отмечая в книге отдельные абзацы и строчки и порой сердито бормоча что-то. Однажды он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье. Иногда он спорил со своими молодыми спутниками – главным образом понося человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно сложены они не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.

– Сожрет и не поперхнется, – с ненавистью бормотал он. – До последней косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве что солитер. Но и тому лучше всего живется в человечьих кишках.

– Но вы-то едите очень мало, – примирительно заметил Кирилл.

– Потому что кормят в ресторане отвратительно. А вообще-то я ем, вернее, просто жру, как скотина.

Помолчал немного и добавил:

– Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними – громадный мягкий живот.

Молодые люди, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них.

– Ничего не вижу смешного, дорогие господа. Наоборот, все это весьма грустно.

Только вечером, обычно после третьей рюмки, Кавендиш приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным к шутке. Но тогда он впивался взглядом в Несси и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли он когда-нибудь в церковь? Что думает о боге? Ну если не о боге, то хотя бы о самой идее бога? Несси, потеряв терпение, неприязненно отвечал:

– Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия.

– Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?

– А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы.

– Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник.

– Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим сознанием.

– Вы уверены, что во всей бескрайней вселенной не найдется места для такого сознания?

– Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, лишь продуктом.

Что-то хищное появилось во взгляде философа.

– А как по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?

– Как чем?.. Тем же, что и всякий другой. Размышлением.