Белый ящер

— Свобода не значит распущенность. Человек не животное.

— Знаю! — с досадой ответил Несси. — Именно поэтому. Что-то ведь должно заменять инстинкты, если они отсутствуют. А для человека нет стимула более действенного, чем разнообразие. Я по крайней мере такого не знаю.

Алекси нахмурился. Он и не подозревал, что у сына может быть какое-либо оправдание.

— А к чему приводит такое разнообразие, тебе известно? К полнейшему однообразию, к мертвечине.

— Знаю, — ответил Несси. — Для меня важно пройти через это, рано или поздно, все равно. Чтобы затем стать совершенно свободным.

— Свободным? Для чего?

— Как для чего? Для себя самого, разумеется. Для своих мыслей, своей работы, какая разница. Даже животные не всегда заняты своими детородными инстинктами.

На том их разговор и кончился. Алекси вернулся к себе в кабинет с чувством полного поражения. Конечно же, он проиграл эту маленькую схватку, и довольно бесславно. Может, со своей точки зрения мальчик действительно прав? Особенно если воображение у него и вправду такое бедное, как утверждают ученые. Алекси давно, еще со студенческих лет, знал, что бедное воображение хуже бедной жизни. Маленькая комнатка в мансарде, которую он снимал в юности, была насыщена и перенасыщена воображаемой жизнью — интересной, красивой, богатой, невероятно полной. Он просто рвался поскорее вернуться туда и остаться наедине со своими мечтами, столь совершенными и столь покорными силе его воображения. Сейчас все это безвозвратно утеряно. Он стал беднее, чем когда бы то ни было в жизни.

А какой выбор был у Несси? Никакого. Единственное, что ему оставалось, это умножать факты действительности, пока хватит сил и возможностей. Но если от пресыщения гибнут даже самые крылатые мечты, то что уж говорить о жалкой человеческой действительности. Конец пути. Или начало, как сказал сын. Сам он этого понять не мог. Его путь кончился.

К великому удивлению Алекси, с того дня сын все-таки перестал водить в дом девичьи орды. В квартире воцарилась прежняя тишина, печальная и глухая, как и все последние годы. Пока однажды, когда Алекси сидел в холле с газетой, с ним не поздоровалась девушка. Он поднял голову и изумленно взглянул на нее. Девушка была гораздо миниатюрнее шагающих экскаваторов, почти стройная, с дружелюбной улыбкой. Вдобавок лицо ее показалось ему вроде бы знакомым, где-то он ее уже видел.

— Руми! Ты ли это?

— Я, дядя Алекси, — ничуть не смутившись, ответила девушка.

Да, это была она. Румяна, дочь Трифона, его давнего приятеля и коллеги. За последние годы Алекси совсем отошел от друзей, но они все же существовали. Повырастили дочерей, сами же, вероятно, постарели и поглупели. Что ж, такова жизнь. Какова именно, Алекси вряд ли сумел бы определить точно. Вот и Руми, как все остальные, без всякого стеснения ринулась в скотобойню его сына… Омерзительно. Еще омерзительнее, чем раньше. Те, мясистые, с могучими бюстами и пышными задами, были ему незнакомы, то есть все равно что нереальны. Какие-то городские отбросы, которые его сын умудряется подбирать неизвестно где. А Руми? Он знал ее младенцем, ребенком, девочкой. Однажды она обмочилась у него на руках, к полному восторгу этого дурня, Трифона, в те годы его лучшего друга.

Почти неделю Алекси боролся со своей совестью. И наконец совесть победила. Черт побери, какое он имеет право оставлять дочь друга во власти этого получеловека-полувыродка? Скрепя сердце и ужасающе хмурясь, Алекси посетил Трифона в его министерском, роскошно обставленном кабинете, где за массивной спиной хозяина висел дешевый ковер. Сам Трифон, растолстевший, цветущий, все же показался Алекси каким-то сломленным. Гостю он обрадовался — правда, пожалуй, слишком бурно, — предложил ему кресло, сам вышел из-за стола и уселся напротив. На пороге появилась секретарша, тоже массивная, благоухающая духами, с буклями на висках. Трифон велел принести кофе, тоник, даже коньяк, от которого, впрочем, Алекси решительно отказался. Оба чувствовали себя неловко, особенно Алекси, который не знал, с чего начать. Хоть бы этот толстяк догадался спросить, с чем он к нему пожаловал. Помаявшись некоторое время, Алекси неожиданно выпалил:

— Ты знаешь, в котором часу вчера вернулась домой твоя дочь?

— Знаю, — ответил Трифон, делая жалкую попытку улыбнуться.

— А где она была, знаешь?

— И это знаю.

— Значит, ничего не имеешь против?

Сердитый огонек мелькнул в глазах Трифона и тут же погас.

— А что я могу поделать?

— Как что? Уши ей надрать, вот что.

— Глупо и бесполезно! — устало ответил Трифон. — Глупо и бесполезно.

— Почему бесполезно?

— Неужели ты не понимаешь, приятель, нет у нас выхода, — безнадежно сказал Трифон. — Никакого. Нам остается только сдаться — полностью и безоговорочно.

— Ты думаешь? — растерянно спросил Алекси, который никогда и никому не сдавался, кроме разве Корнелии.

— Конечно!.. Потому что любое наше действие кончится для нас бесславным поражением. Мы можем потерять все, понимаешь, все. И прежде всего детей.

— А на что оно тебе нужно, это отребье?