Белый Дозор (под псевдонимом Алекс фон Готт)

Глинкин мгновенно отдернул руку! Он по-настоящему испугался, так как вдруг ощутил кожей, что вековой дуб задрожал. И это были не колебания земли, в Подмосковье обычно неощутимые, это была дрожь живого существа, к которой, несмотря на то что стояло полное безветрие, прибавился шум листьев. Глинкин поднял голову и с неподдельным страхом увидел, что ветви дуба раскачиваются настолько сильно, словно дул ураганный ветер. Дуб осыпал Глинкина осенней, мертвой листвой, желудь угодил Глинкину прямо в глаз, и в довершение всего где-то на самом верху отломился огромный сук, полетел вниз, и, не оступись Михаил Петрович, что называется, на ровном месте, не шагни он невольно в сторону, то лежать бы ему возле дуба с проломленным черепом. Глинкин настолько испугался, что с воплем, на четвереньках, бросился от «папы» прочь!

Он буквально выполз на середину аллеи, попытался было встать, но словно незримая сила прижала его к земле и распластала, точно раздавленную лягушку. Рот Глинкина был забит землей вперемешку с опавшими листьями, глаза засыпаны так, что он почти ничего не видел. Он хотел было позвать на помощь, но из этого мало что вышло: мышиный писк, и тот был бы громче звука, который издал поверженный магнат. Его телохранители были далеко. Территория имения надежно охранялась, а к аллее, по собственному распоряжению Глинкина, никто не подходил ближе чем на километр. То было место его уединения, его личный уголок на планете, неприкосновенность которого имел право нарушать лишь садовник, да и то, конечно, в отсутствие барина. Поднялся сильнейший ветер, он дул в аллею, словно в трубу, Глинкин полз по-пластунски, ветер бил ему в лицо, сдувал его, магнат цеплялся за землю скрюченными пальцами, сдирая ногти. Он разорвал брюки, и колени его кровоточили. Его мысли совершенно перепутались, и вместо прежнего, всесильного и хладнокровного циника, Глинкин превратился в ничтожную мокрицу.

– Папа... Прости... Меня... – только и смог произнести Михаил Петрович, и тотчас, словно по мановению чьей-то руки или посоха (кто разберет?), стихия унялась, а всё еще лежащий на земле, обессиленный и задыхающийся Глинкин услышал над собой чей-то очень низкий, мало общего имеющий с человеческим, голос:

– Теперь понял, кто ты такой? Потрох ты сучий, тварь безмозглая, червь бесхребетный. С Богом себя равняешь? А пожрать земельки сырой не желаешь?

Глинкин протестующе замычал, замотал головой, вновь захотел встать, но на спине его словно лежала бетонная плита, дышать становилось всё тяжелей. Тогда он попытался перевернуться на спину и вновь безрезультатно.

– Помираю, – в предсмертном ужасе прохрипел Глинкин, – пощадите... меня...

– Не за что тебя щадить покамест, – произнес всё тот же голос, слегка, впрочем, смягчившись. – Ну, отдышись малость, подохнуть я тебе завсегда дозволю.

– Вы... кто такой? – понимая, что дуб говорить не может и там, над ним, сейчас стоит человек, спросил Глинкин, ощущая, что легкие расправились и дышать стало немного легче.

– Я – это я. А вот кто ты такой? Сможешь мне правильно ответить на этот вопрос?

«Чертовщина, так не бывает, – лихорадочно соображал Глинкин. – А может, это Квак? Помнится, он грозился отравить меня или что-то в этом роде... Может, у меня галлюцинации?»

– Думаешь, ты грезишь наяву? – усмехнулся голос. – Белены обожрался? Ну ладно, так и быть, не стану я тебя заставлять представить меня по голосу, а то подумаешь, с больной-то башки... Повернись, пес, мордой к хозяину!

Глинкина перевернуло на спину, да так быстро, что у него в глазах потемнело. А когда муть рассеялась, он увидел, что прямо над ним, в воздухе, парит нечто такое, в существование чего он нипочем не поверил бы еще несколько минут назад.

Это была зыбкая фигура высокого, крупного мужчины, слепленная из уплотнившегося воздуха, с постоянно менявшимися, размытыми краями и наполовину прозрачная. Детали его одежды различались скверно, но понятно было, что одето это существо в некое подобие плаща: рваного, дыра на дыре, цвет которого постоянно менялся от черного к багровому, переливаясь следом за колебаниями ткани. На ногах этого невероятного и ужасного существа были различимы тяжелые, разбухшие от воды и грязи сапоги с приспущенными гармошкой голенищами. Это успел заметить Глинкин прежде, чем взглянул в лицо жестокому обладателю тяжелого голоса, а посмотрев в его холодом неземным сияющие изумрудные глаза, ощутил, как сердце будто съежилось и перестало биться. Стужа сковала тело. Михаил Петрович чувствовал, как мозг его превращается в кусок льда, но незнакомец отвел взгляд в сторону.

– Не искушай, дурень. Сгною. В два счета жизнь твою выпью. Мне это так же просто, как тебе сплюнуть сквозь зубы.