Белый Доминиканец

Самое страшное в этом — то, что я чувствую: это пророчество исполнится! Но еще страшнее то, что оно состоит из смеси истины и адской лжи. Воскресшие мертвецы будут не горячо любимыми ушедшими существами, по которым рыдают и скорбят оставшиеся в живых, а лишь пустыми масками умерших. Танцуя, они придут к живым, но это не будет началом тысячелетнего царства. Это будет балом ада, сатанинским ожиданием первого крика петуха, нескончаемой космической Страшной Средой в самом начале Великого Поста. «Так что же, время отчаяния для старика и других присутствующих должно начаться уже сегодня? Ты этого хочешь? — Я слышу, как глухая вопросительная усмешка звучит в голосе Медузы. — Я не хочу тебе мешать, Христофор! Говори! Скажи им, что ты хочешь избежать моей власти, скажи им, что ты видел меня в глазах фантома, которого я создала из ракового зародыша гниющей оболочки души той швеи и которого я заставила двигаться… Скажи им все, что ты знаешь, а я помогу тебе сделать так, чтобы они поверили!

Я нахожу справедливым то, что ты хочешь выполнить долг одного из моих слуг. Что ж! Будь посланцем Великого Белого Доминиканца, который должен принести истину, как того хочет твой славный первопредок! Так будь слугой этой светлой истины, а я охотно помогу тебе в этом крестном пути! Мужественно скажи им здесь истину, я уже заранее наслаждаюсь тем, как они будут радоваться принесенному тобой спасению!». Трое спиритов выжидательно уставились на меня. Что я скажу в ответ человеку с длинными волосами? Я вспоминаю то место в письме Офелии, где она просит меня помогать ее отцу. Я колеблюсь: должен ли я сказать то, что знаю? Один взгляд в блестящие от блаженства глаза старика лишает меня мужества. Я молчу.

То, что раньше я знал простым рассудком, как «знают» все человеческие существа, сейчас наполняет всю мою душу. Это — пылающий опыт переживания того страшного разрыва, который пронизывает всю природу, и не ограничивается одной только землей. Это — война между Любовью и Ненавистью, трещина между Небом и Адом, которая достигает и царства мертвых, простираясь и по ту сторону могилы.

Только в сердцах оживших в Духе мертвые обретают настоящий покой, чувствую я. Только там — для них отдых и прибежище. Когда сердца людей погружены в сон, тогда спят и мертвецы. Когда же сердца духовно пробуждаются, тогда оживают и мертвые, тогда они оживают и принимают участие в мире проявления, но без тех мучений и страданий, которым подвержены земные существа.

Сознание своего бессилия и совершенной беспомощности охватывает меня, когда я раздумываю: что я должен сделать сейчас, пока еще лишь от меня зависит, промолчать или начать говорить? И что мне делать потом, после того, как я достигну магического совершенства, повзрослев и духовно окрепнув? Близко то время, когда учение о медиумизме охватит все человечество, как чума. Это я знаю наверняка.

Я рисую себе картину: бездна отчаяния поглощает людей, когда они постепенно, после мгновения короткого головокружительного счастья, видят, что мертвые, которые встали из могил, лгут, лгут, лгут еще страшнее, чем способны лгать живые существа, что это — всего лишь призраки, эмбрионы, продукты адских совокуплений!

Какой пророк будет достаточно смел и велик, чтобы предотвратить такой духовный конец мира?

Внезапно посреди моего молчаливого разговора с самим собой мною овладело странное чувство: как если бы обе мои руки, которые все еще бездействующе покоились на столе, схватило невидимое существо. Мне показалось, что образовалась новая магнетическая цепь, подобная той, которая была в начале сеанса, но только теперь один я был ее участником.

Швея поднимается с пола и подходит к столу. Ее лицо спокойно, как если бы она была в полном сознании.

— Это — Пифа…. Это — Пифагор! — запинаясь, произносит человек с длинными волосами. Но неуверенный тон его голоса выдает сомнение. Нормальный, трезвый вид медиума, кажется, смущает его.