Белые зубы

— Да. «Веспа Джи Эс». Ничего особенного. Одно время я думал с ним расстаться. Он напоминал мне ту часть моей жизни, о которой я предпочитаю не вспоминать. Мотоцикл обладает сексуальной притягательностью, и, да простит меня Бог, одно время я пользовался им, чтобы привлекать девчонок. Я уже решил продать его, но миссис Б. уговорила меня не делать этого. Она сказала, что раз мне часто приходится выступать с речью то тут, то там, значит, мне необходимо какое-нибудь транспортное средство. Кроме того, миссис Б. не любит метро и всякие автобусы. В ее возрасте тяжело пользоваться общественным транспортом, правда ведь, миссис Б.?

— Да, конечно. И он купил для меня эту тележку…

— Коляску, — сердито поправил Райан, — «Минетто» модели семьдесят третьего года.

— Да-да, коляску, но в ней удобно, как в кроватке. Вот так мы и ездим вместе: я и мистер Топпс.

Гортензия сняла с вешалки пальто, достала из кармана две светоотражающие полоски на липучках и надела их на запястья.

— Ладно, Айри, у меня сегодня много дел, так что тебе придется самой готовить, я не знаю, когда мы вернемся. Но не волнуйся, я скоро приду.

— Без проблем.

Гортензия цокнула языком.

— Без проблем! На нашем языке ее имя, Айри, значит «без проблем». Что это за имя такое, которое…?

Мистер Топпс не ответил. Он уже стоял на улице и заводил мотоцикл.

* * *

— Сначала я должна была беречь ее от Чалфенов, — прорычала Клара в телефонную трубку. Ее голос — звучное тремоло злости и страха. — А теперь еще и от вас.

На другом конце ее мать вытаскивала белье из стиральной машинки, прижимая трубку плечом, и ждала.

— Гортензия, я не хочу, чтобы ты забивала ей голову всякой ерундой. Ты меня слышишь? Твоя мать свихнулась от этой ерунды, и ты тоже свихнулась, но я нет, и на мне эта ерунда закончится. Если Айри придет домой и начнет нести этот бред, ты можешь забыть о Втором пришествии, потому что ты до него не доживешь.

Серьезные слова. Но насколько же хрупок атеизм Клары! Как стеклянные голуби на комоде в гостиной Гортензии — дунешь, и они рассыпятся. Клара до сих пор с опаской обходит церкви, как те, кто в юности был вегетарианцем, сторонятся мясных магазинов. По субботам она старается не ходить в Килберн, чтобы не сталкиваться с уличными проповедниками, вешающими на перевернутых ящиках из-под яблок. Гортензия чувствует страх Клары. Она спокойно запихивает в машинку новую партию белья и бережливо отмеряет порошок. Отвечает коротко и решительно:

— Не беспокойся о ней. Айри Амброзия теперь в хороших руках. Это и она тебе скажет. — Как будто она вознеслась к Богу на небеса, а не замуровалась в подвале в Ламбете вместе с Райаном Топпсом.

Клара услышала, как ее дочь взяла трубку параллельного телефона: сначала треск, потом голос, звонкий, как колокольчик:

— Послушай, я не собираюсь возвращаться домой, так что нечего поднимать шум. Я вернусь тогда, когда захочу, не беспокойся за меня.

Беспокоиться действительно было не о чем, разве о том, что на улице мороз. Даже собачье дерьмо покрыто инеем, на стеклах машин появились первые ледяные узоры, а Клара жила зимой в доме Гортензии. Она знает, каково это. Да, ясное солнце в шесть утра, яркий свет на один час. Но чем короче становятся дни, чем длиннее ночи, чем гуще темнота в доме, тем легче увидеть в тени на стене зловещее предзнаменование, тем легче спутать стук шагов по тротуару с далеким громом, и новогодний бой часов покажется набатом, возвещающим о конце света.

* * *

Но Клара зря боялась. Атеизм Айри был нерушим. Это была чалфенская убежденность. К своему пребыванию у Гортензии она относилась как к развлечению. Ее интересовал дом настоящей Боуден. Это место наполняли концы, точки, финалы. Здесь считалось глупым капризом рассчитывать на завтрашний день, за все, от электричества до услуг молочника, платилось по дням, чтобы случайно не потратить лишние деньги, если вдруг Бог устроит Страшный суд прямо завтра. Боудены вложили новый смысл в выражение «жить одним днем». Это была жизнь в вечном мгновении, постоянно балансируя на грани всеобщего уничтожения. Есть люди, которые глотают целые горсти наркоты, только чтобы испытать нечто похожее на ежедневное существование восьмидесятичетырехлетней Гортензии Боуден. Вы видели, как крошечные людишки вспарывают себе живот и выпускают кишки? Вы чувствовали себя телевизором, который выключили без предупреждения? Вы поняли, что весь мир — это только сознание Кришны, свободное от любого «я», плывущее в бесконечном космосе души? Ерунда. Все это мелочи по сравнению с видением Иоанна Богослова, когда Бог наградил его двадцатью двумя главами Откровения. Вот это, должно быть, стало настоящим шоком для апостола (после всей этой паутины Нового Завета — добрые слова и тонкие чувства), он обнаружил, что, в конце концов, в основе всего притаилось мщение Ветхого Завета. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю».[86] Вот это, наверно, было прозрение!