Белые зубы

– Если бы не эта чертовка, – проклиная в душе рыбью историческую память англичан, Самад оторвал от привычного места на груди пять мертвых, скрюченных пальцев, – если бы не эта подлая рука, которой индийская армия наградила меня за все мои страдания, я бы тоже многого добился. Ведь почему я теперь калека? Потому что индийская армия здорово умеет задницы целовать, а сражаться в пекле, в поту не умеет! Мой дорогой друг, сапер Джонс, ни за что не езжайте в Индию, там одни дураки и еще того хуже. Дураки, индусы, сикхи и пенджабцы. А теперь к тому же все эти разговорчики про независимость – дайте независимость Бенгалии, Арчи, вот что я скажу – и пусть Индия по-прежнему спит в британской постели, если ей так нравится.

Его рука мертвой тяжестью опустилась на грудь – так старики хватаются за сердце после приступа гнева. Самад всегда обращался к Арчи, словно бы они двое были в пяти километрах от всей остальной компании. За четыре дня «гляделок» между этими двумя мужчинами возникла связь – шелковая нитка, за которую Самад, как бы Арчи ни отбрыкивался, тянул при малейшей возможности.

– Видите ли, Джонс, – говорил Самад, – сикхам нельзя было давать власть – вот в чем ошибка вицекороля, понимаете? Ну у них есть определенные успехи с кафрами в Африке, вот он и решил: «Да, мистер такой-то», – а у того мистера рожа потная, мясистая, глупейшие фальшивые усики на английский манер и тюрбан болтается на макушке, как кусок дерьма, – «быть тебе офицером, пора индианизировать армию; давай-давай, риссалдар майор Пугри, Даффадар Пугри, тебя в Италии ждут мои славные старые английские вояки! Какая ошибка! А затем вызвали меня, героя 9-го Северного бенгальского полка конных стрелков и Бенгальского авиакорпуса, и сказали: «Самад Миа Икбал, Самад, мы хотим удостоить тебя огромной чести. Ты будешь сражаться в континентальной Европе – не голодать и пить собственную мочу в Египте или Малайе, нет – ты будешь сражаться с фрицами по месту их нахождения». Прямо на пороге их дома, сапер Джонс, прямо на пороге. Итак, я отправился в путь. Италия – отлично, думал я, там я англичанам и покажу, что мусульманин из Бенгалии умеет сражаться не хуже любого сикха. Даже лучше! Яростнее! Мы самые образованные, с хорошей наследственностью – лучше офицеров не найти.

– Офицеры-индусы? Черный, однако, это будет день, – сказал Рой.

– В первый же день, – продолжал Самад, – я разбомбил немецкое логовище. Спикировал на них, как орел.

– Брехня, – сказал Рой.

– На второй день я обстреливал врага во время его наступления на линию Готик, когда он уже прорвал оборону Ардженты и теснил союзников в долине По. Сам лорд Маунтбэттен[30] от себя лично вынужден был выразить мне поздравления. Руку пожал. Но это были цветочки. Знаете, что случилось на третий день, сапер Джонс? Знаете, почему я теперь калека? В расцвете-то сил?

– Нет, – тихо отозвался Арчи.

– Из-за одного ублюдочного сикха, сапер Джонс, ублюдочного дурака. Мы стояли в траншее, его карабин сорвался и прострелил мне запястье. Но я не позволил ничего ампутировать. Каждая частичка тела дарована мне Аллахом. К нему и вернется.

Так Самад среди других неудачников оказался в армии Его Величества, в бесславном дивизионе, наводящем мосты; его окружали люди, подобные Арчи, подобные Дикинсон-Смиту (в чьем государственном досье стояла пометка: «Внимание: гомосексуален») или Макинтошу с Джонсоном, явно подвергшимся фронтальной лоботомии. Отбросы войны. «Батальон педиков», как любовно выражался Рой. Главная загвоздка заключалась в следующем: капитан Первого штурмового дивизиона Дикинсон-Смит не был солдатом, но и офицером тоже не являлся, хоть командирские замашки были у него в крови. Его против воли вытащили из отцовского колледжа, вытряхнули из отцовского платья и отправили, как когда-то отца, ВОЕВАТЬ. Как когда-то отца, а еще раньше – отца отца, и так до бесконечности. Молодой Томас покорился судьбе и уже целых четыре года настойчиво шел к цели: присоединить свое имя к удлиняющемуся списку Дикинсон-Смитов, вырезанному на большой надгробной плите в деревне Литтл-Марлоу, и быть похороненным на самом верху семейной банки сардин, что горделиво возвышается на историческом церковном дворе.