В «секрете» за ночь не сомкнули глаз, отрыв и замаскировав лишь к рассвету окопы — да и то не на полную глубину, рассчитывая с наступлением темноты довершить работу. Но они лишь неполный день просидели в ячейках, томясь, изнывая в неведении, однако к вечеру, на исходе дня, немцы выбросили в тылу батальона десант. Сначала налетели горбатые двухмоторные «хейнкели», кружили картинно над всхолмиями, поросшими кустарником, изрезанными ломаной змейкой мелких окопов, занятых батальоном, визжали, рвались бомбы, — из «секрета», на расстоянии, взрывы, чудилось, вызревали изнутри, а после лопались. Земля встряхивалась, не успевала в судороге затихнуть — ее вздергивал новый взрыв, а то внакладку сразу несколько. Всю эту картину жестокого налета на позицию батальона Костя Макарычев увидел позднее: он целый день не прикорнул, обихаживал окоп, сыроватый, отдававший землистым духом, отрыл нишу, приладил в ней патроны, гранаты и, сморенный усталостью, задремал, откинувшись на шинельную скатку, приставленную к стенке тесного окопа. Очнулся, когда началась бомбежка. Там, на всхолмиях, была уже сплошная пылевая завеса, встала клубящейся, рыже-багровой стеной в небо, и Костя, в испуге сгоняя дрему, с вяжущей преснотой во рту подумал: «Побьют батальон, побьют как есть, гады!»
И, точно подслушав эту мысль, из соседнего окопчика выставился белобрысый, без пилотки, тамбовчанин Кутушкин, второгодок. Они мало знали друг друга, потому что в роту Кутушкина перевели по весне из полкового хозвзвода, да и были не только в разных отделениях, но и в разных взводах, а вот в охранение попали вместе: у Кутушкина тоже самозарядная винтовка, и стрелял он так же отменно, ничем не уступая Косте, и ротный капитан Шиварев, как и Костю, хвалил его, ставил частенько в пример. Был он моложе Макарычева, но выглядел старше, возможно, потому, что был ростом невысок, крепок, словно комель дерева, разросшегося на юру, и казался по-мужски основательным, рассудительным. Он и ночью справился с окопом раньше Кости, к рассвету, по утренней свежести, уже похрапывал ровно, безмятежно, накрывшись шинелью с головой.
Выставившись из окопа, Кутушкин приложил козырьком над глазами ладонь правой увесистой руки. В роте знали, что он за плугом ходил и в молотобойцах отстукал у себя на Тамбовщине, — и Косте невольно пришло: «Верно, немалый приварок выйдет, если тамбовчанин звезданет кулачиной! Вот бы напарник-то, когда лава на лаву сходятся свинцовогорские…» Мысль эту перебил спокойный голос Кутушкина:
— Слышь, Макарыч, побьют батальон-то! Нет, надоть того, поесть чего-либо… Того гляди, сюда швырять немец почнет — попрощаться не успеешь, продуктишки, добро останется!
В роте многие называли Костю так — «Макарыч», как бы выражая тем уважение весельчаку, гармонисту, бесшабашному товарищу.
Будто суслик, Кутушкин быстро убрал свою белобрысую голову, склонясь в окопе. Костя как-то не принял всерьез слова тамбовчанина, — с прежним вяжущим ощущением на языке он не отрывал тоскливого и горького взгляда от очевидной напасти, обрушившейся на батальон, на товарищей, которых там, в возникшем нежданном аду, метало без разбора жестокое лихо. А когда все же оглянулся назад, к окопу Кутушкина, на который падала от кустов длинная тень, ахнул: тамбовчанин спокойно и сосредоточенно уминал краюху хлеба с салом. И хлеб и сало они получили утром и должны были по приказу ротного хранить как НЗ — неприкосновенный запас. Ротный, прежде чем старшина раздал по взводам тяжелые, будто кирпичи, буханки хлеба и желтоватые ломти сала в крупных кристаллах соли, объявил: «Получите паек — это НЗ. Приказ: до особого распоряжения не прикасаться. А жить — святым духом и надеяться на хозотделение!»