Белые снега

— Хороший гость, — обрадовалась больная. — Угости его чаем.

Сорокин посмотрел на женщину. Она еще была не старая, но очень худая, высохшая. Выделялись только ее большие, добрые глаза с неестественным блеском.

Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть: женщина находится на грани смерти. Вероятнее всего — чахотка…

Пэнкок не сводил с Сорокина глаз, безмолвно умоляя его сделать что-нибудь для умирающей матери. Но что мог сделать учитель? Он был так же бессилен, как сам Пэнкок. Он только почувствовал, как на его плечи легла еще одна тяжкая забота, еще одна ответственность, теперь уже за жизнь человека, за Гуанау, мать ближайшего Друга.

— Давно болеет? — спросил Сорокин. Надо было хоть что-то говорить.

— Давно, — ответил Пэнкок. — Поначалу просто кашляла. Все думали, что скоро пройдет. Потом как-то сплюнула на снег — будто огонек упал: кровь. Наверное, года четыре прошло с тех пор. Было то лучше, то хуже. Иногда казалось, что болезнь совсем ушла, покинула нашу ярангу. Но она просто пряталась, отдыхала… И вот уже полгода так…

Больная что-то хотела сказать, но не смогла — зашлась в кашле.

— Послушай! — Сорокин вдруг вспомнил Лену Островскую. — Надо съездить в Нуукэн! Лена умеет лечить!

— Да, я слышал об этом! — обрадовался Пэнкок. — Айваиалины[21] рассказывали. Хорошо лечит она!

— Вот и поедем с утра пораньше! — сказал Сорокин. — Готовь упряжку.

На заре в окошко постучал Пэнкок.

Сорокин облачился в дорожную кухлянку, натянул поверх полосатую камлейку и вышел на улицу.

В этот ранний час люди уже собирались на охоту. Раскрытые двери яранг светились желтым светом горящего в каменной плошке мха.

Сорокин уселся позади Пэнкока, и нарта двинулась в темноту, под грозно нависшие козырьки скопившегося за долгую зиму снега.

Путники не видели, как пристально следил за их нартой Млеткын, следил до тех пор, пока она не скрылась в нагромождениях торосов.

Шаман вышел из яранги и огляделся: над Дежневской горой висела дымка — значит, поднимется ветер и под скалами будет мести поземка. Это хорошо.

Это хорошо, что Пэнкок и Сорокин поехали в Нуукэн, хорошо, что Гуанау при смерти, и хочет или не хочет Пэнкок, но ему придется задушить ее. Это хорошо, что уехал милиционер и Наргинау сохнет в тоске по нему. Все складывается как нельзя лучше. Пусть Панана сгибает пальцы в презрительном жесте: скоро ей придется самой согнуться перед Млеткыном, когда не станет ни родового Совета, ни тех, кто принес смуту и пустые надежды этим голодранцам.

Держа в руках снегоступы, Млеткын пошел по направлению к Сэнлуквину — обычной тропой морских охотников. Против Одиноких скал охотники, как правило, поворачивали в море, где течение расшатывало льды и в разводьях можно было подкараулить нерпу. Млеткын же свернул к каменному обрыву. В темноте трудно было разглядеть это маленькое ущелье, забитое снегом и льдом, но еще труднее было вскарабкаться по нему наверх: одно неосторожное движение…и можно сорваться, свернуть себе шею или пропороть брюхо на острых вершинах ледяных ропаков.

Когда Млеткын поднялся на плато, в лицо ему ударил ветер: начиналась поземка. Не превратилась бы она в настоящую пургу, не скрыла бы видимую отсюда дорогу из Нуукэна в Улак…

При свете разгорающейся зари Млеткын сделал себе снежное укрытие, где можно было спокойно дождаться возвращающейся нарты.

19

Упряжка подъехала к Нуукэну уже в разгар дня, когда в школе шли занятия. Утоюк постучал в класс и сообщил Лене:

— Твой товарищ из Улака едет.

Лена вышла на улицу. С высоты хорошо была видна нарта. Она медленно приближалась к стойкам с поднятыми на них охотничьими вельботами — там путники обычно привязывали собак.

Вот подъехали, остановились. Второй седок, в полосатой камлейке, соскочил с нарты и тут же стал карабкаться вверх.

Лена узнала Сорокина и радостно заулыбалась;

— Петя! Что так неожиданно?

Сорокин поздоровался с Леной за руку. И только войдя в опустевший класс, он нежно поцеловал девушку и вздохнул:

— Как бы хотелось мне приехать просто так, только для того, чтобы поцеловать тебя!

— Что случилось? — встревожилась Лена. — С Сеней?

— Да нет… Семен Драбкин где-то уже в районе мыса Северного. С ним, думаю, все в порядке. Другая у нас беда… Мать Пэнкока при смерти. По-моему, сильно запущенный туберкулез. Леночка, ты говорила, что у тебя есть какие-то лекарства…

— Ой, Петя, боюсь, что ничем не смогу помочь… Это же туберкулез! На прошлой неделе от него умерла бабушка Утоюка: кашляла кровью… При смерти совсем молодой парень — племянник Теина — так жалко его! И, главное, ничем нельзя помочь. Здесь это настоящая беда! И откуда этот туберкулез появился? Тут же такой чистый воздух!

— И все-таки надо ехать, — сказал Сорокин.

— Надо, — вздохнула Лена.

Вошел Пэнкок. Девушка едва узнала его — лицо парня осунулось, почернело от горя.

— Лена поедет с тобой, а я следом, на другой нарте, — сказал Сорокин.

Пэнкок кивнул.

Лена переоделась в дорожную кухлянку, длинную с роскошным белым нагрудником и капюшоном, отороченным росомашьим мехом.

— Камлейка у тебя есть? — спросил Сорокин.