Белые одежды. Не хлебом единым

— Я никогда не смог бы привыкнуть к такой штуке, — сказал Федор Иванович. — Хотя вот… Привыкали ведь. И к портшезу, и к паланкину. Особенные были люди. Реликты…

— Не забывайте о молочке. О молочке превосходства. Эта пища пришла на смену портшезу.

Незаметно каша исчезла. Перед Стригалевым стояла чистая тарелка. Чай был уже заварен, и Федор Иванович стал наливать кипяток в чашки. «Наливаю, как тогда… — толкнуло его. — Из этих чашей мы пили с нею чай. И я в тот день бросил курить. Никогда не начну…» А закурить ему сегодня очень хотелось.

Поставив перед гостем малиновую чашку и около нее малиновую бутылку с молоком, он сел. В лице его, должно быть, появилось горькое выражение, и в малиновом лабораторном свете эта горечь приобрела угловатую резкость, что-то вроде театральной ненависти, как грим.

— Вы что? — спросил Стригалев.

— Не ходите, Иван Ильич…

— Пойду. И не будем тратить время. Уже светает.

Допив чай, он поднялся. Сумка с продуктами была готова.

— Там и деньги… — сказал Федор Иванович.

Стригалев кивнул.

— Видите, как приходится, — сказал он бодрым голосом, и тоска захватила душу Федора Ивановича от этих слов. — Вот как… Хотел отгородиться… и в пределах этой ограды иметь свободу научного мышления. Свободу проверять гипотезы. Мне же только и нужно — свобода общения с научной истиной! Не помогла и собственная изба. Бобер хочет плотину строить, только вот мех у него привлекательный. На боярскую шапку хорош…

— Я выйду первым и посмотрю, — сказал Федор Иванович. — Стукну в окно.

Он вышел на крыльцо. Было свежо, светло и пустынно. Над парком низко светилось кривое лезвие луны. Посмотрев направо и налево, он под самой стеной дома, в мягкой тени, прошел до угла. За углом тоже затаилась пустыня. Это был самый тихий, последний час ночи. Не спеша прошагав до опушки парка, Федор Иванович скрылся в черной гуще и оттуда несколько минут наблюдал. Было по-прежнему тихо и безлюдно. Все остановилось. Обежав опушкой половину большого круга, он вышел из-за сараев и, не спеша пройдя к крыльцу, стукнул в свое. Наружная дверь сразу же неслышно открылась. Стригалев стоял уже там.

Федор Иванович вошел в коридор и тихо сказал:

— К сараям идите. А оттуда — к опушке.

— В два, — шепнул Иван Ильич.

— В два… — отозвался шепот из-за двери.

Утром позвонил Кассиан Дамианович:

— Болит голова после вчерашнего?

— Полная ясность! Готов к любым заданиям.

— Молодец! Значится, так. Давай-ка в двенадцать прогуляемся с тобой. Не догадываешься — куда? Ах, догадался! Ну ж ты у меня и башка! Прав Саул — вундеркинд. Так вот, значится, в двенадцать. Мы ж сегодня отбываем в Москву. Встречай нас около своего крыльца, оттуда и пойдем. Хочу обозреть, что там осталось от наследства.

— Печати будем ломать?

— Зачем ломать? Ты как ходишь?

— Так я же через забор…

— Вот и полюбуетесь с Саулом, как батько умеет через забор. Не знаешь ты своего батьку. Ничего, сынок, ты о нем не знаешь. Держись крепче за батькин фост. Не прогадаешь.

В двенадцать часов Федор Иванович, в сапогах и застиранной куртке из тонкого брезента, ждал гостей у крыльца. Точно в назначенное время подошли академик — в том же светлом тонком пыльнике, который был у него год назад, — и маленький, тонконогий, с очень широким корпусом Брузжак — в пиджаке с толстыми плечами. Пока здоровались и обменивались впечатлениями о вчерашней пирушке, лицо Саула несколько раз заметно переменилось. В основном он старался смотреть героем. Но иногда, в зависимости от поворотов беседы, в лице его проступала сладость, а в иные моменты сквозь сироп вдруг взглядывал холодный наглец и, оглянувшись на академика, вставлял в разговор какой-нибудь неприятный «финичек», специально для Федора Ивановича, какой-нибудь намек на его неискренность по отношению к советской власти. Хороший собака все время, между делом, старался достать его горлянку. Академик с интересом это наблюдал.

Не спеша они пошли через парк. Вражда сама собой разъединила Федора Ивановича и Брузжака и поставила по краям шеренги. «Правая рука» шел справа, это получилось само, а Саул — слева, его не было видно.

— Что ты там, Федя, генералу нагородил? — спросил вдруг Кассиан Дамианович. — Жалуется он на тебя. «Не имею права давать хода эмоциям. Не хочу пустых придирок». Он прав, заключение твое беззубое. Враги забросили идеологическое оружие, и твоя обязанность была разглядеть глазом ученого все то, что он глазом криминалиста еще видел в тумане. В тумане, но видел! А ты…

— Не считаю разговор о клетке идеологической борьбой, — холодно сказал Федор Иванович. — И глаз этого криминалиста видит не то, что есть.

— Старик, тебя-то он увидел насквозь, — вставил дружеским тоном Саул.

— Почему же ты не пришел ко мне, к своему батьке? Если на тебя такая мягкотелость напала… Почему к генералу свои слюни понес? Я его рекомендую, я его подаю как непримиримого борца, а он меня дискредитирует… — Академик остановился. — Шел бы ко мне. Я тебе все бы руками в два счета развел. Ты мичуринец? Ты прав? Вот и бей!