Белые одежды. Не хлебом единым

— Хотел пойти, понимаете… сдаться, — заговорил он вдруг. — Чтобы вместе судьба с ребятами… Но картошки мои все лезут в голову… — Складки недоумения собрались вокруг его губ. — Мог бы ведь сдаться! Уже далеко от опасности отошел. И смотрю — назад, к ребятам, тянет, мочи нет. На что мне жизнь такая? Друзья дороже. А вот не сдался. Значит, картошка дороже. Вы, как двойник, это поймете…

— Давно понял, — тихо сказал Федор Иванович. Стало слышно, как покряхтывает чайник. — А как вам удалось это?

— Это-то? — Стригалев показал пальцами свое бегство, свои бегущие ноги. — Меня предупредили. Я был предупрежден одним… одним великим человеком. Одним большевиком из двадцатых годов. Остальные тоже были предупреждены. Всем было вовремя сказано. С риском для жизни сказано. Он подал знак мне, а я — всем. Так они же не поверили! До последнего часа. Советские ребята, советское сознание! Касьян — это одно, это частность. А там, в шестьдесят втором, там же другие люди. Наши! Я и сам так когда-то… Может, потому и решился убечь, что Касьян со мной переговоры завел, глаза мне открыл. Вижу: надо быть наготове. А может, у ребят задачи такой не было, как у меня. У меня же задача какая. Потому и энергия нашлась. Для побега. Для этих ночей на земле…

— У Леночки была такая же задача. Как же она не…

— Не уберегли Леночку… Я ведь и к ней забегал. Так у ней же голова вся в тумане была из-за развода вашего. Дурацкого… Я ей сказал, как и мне было сказано… что вы вне подозрений, что этот Бревешков… Говорю ей: «Федор Иванович был прав. Этот альпинист наш — гадина, падаль грязная». Она так и села на стул. Рухнула. Потом вскочила, хотела бежать к вам. В халатике. А я взял да и остановил. На свою и на ее голову. И на вашу… «Оденьтесь, — говорю. — Чемоданчик поскорей соберите — и не спеша к нему. А там уж подумаете вместе, что и как…» Сказал и сам побежал по лестнице вниз. У меня же еще были адреса. Думаю, успею и свои дела. А во дворе уже «Победа» серая, за ней вторая въезжает. Ребятки молодые выходят, один к одному, красавцы. Я назад. Стукнул ей в дверь: «Идут! Бегите!» И наверх. А там под чердаком коридор есть, соединяющий два подъезда. Переход. Могла бы и она…

Оба надолго замолчали. Чайник уже завел мирную извилистую песню. Потом Федор Иванович спросил:

— А вы тогда вот… когда я ночью прибежал. По-моему, вы немножко испугались. Не того, кого надо, а меня.

— В общем, да. Колебался. Если бы приучил себя жить по вашей науке, если бы подчинился отдаленному голосу, он меня вывел бы из тумана. Он был у меня, этот голос. Вы были правы, наш альпинист оказался…

— И сам ведь сел…

— Ни минуты он не сидел! Ни минуты! Скоро на работе появится. Данные точные. Готовьтесь принимать.

— Это вы хорошо мне сказали. Надо подготовиться.

— Надо. Он с первого дня включится в наблюдение.

Чайник ровно и громко шумел. Федор Иванович взял в шкафу пачку чая.

— Чувствуете, какой росток дала спящая почка? — сказал через плечо. — Какой росток!

— Больше, чем сама яблоня, — угрюмо согласился Стригалев. И добавил, покачав черной лохматой головой: — Я не имею права садиться в тюрьму. И вы тоже. Нельзя никак сорт им в руки. Это, Федор Иванович, главный пункт. В случае полного провала уничтожайте все. Недрогнувшей рукой. Решение принимать доверяю одному вам. В руках Касьяна это превратится в величайшее достижение его науки. И в оружие против хороших ребят. Он же вынет и покажет обещанные сорта! На них он еще десять лет продержится… От настоящей науки не останется и следа.

Наступила долгая пауза.

— Это же надо! — Стригалева даже подбросил горький смешок. — Двадцать лет! Двадцать лет продержаться на обещаниях и на цитатах из Маркса с Энгельсом. Я от него в восхищении!

Он ножом достал из банки кусочек масла и положил в рот. Кастрюля с картошкой дрожала на плитке, из-под крышки косо выбивался пар. Долив туда кипятку из чайника и добавив в чайник воды из крана, Федор Иванович оглядел все хозяйство и повернулся к Ивану Ильичу.

— Вы запритесь, а я к тете Поле выбегу, — сказал он. — Возьму у нее молочка и крупы. Потом откроете — я рукой по двери сверху вниз проведу.

Минут через десять он вернулся, неся манную крупу в стакане и бутылку молока. Провел в темноте рукой по своей двери сверху вниз. Подождав, провел еще раз, скребя ногтями. За дверью все так же было тихо. Ни звука в ответ. «Заснул», — подумал он, покачав головой. Поставил стакан и бутылку на пол к стене и вышел на крыльцо. Долго стоял там, иногда покачивая головой, кивая своим мыслям. «Да, — думал он, — бедняга ты, мой двойничок, хлебнул за десятерых. Наследство твое придется строго охранять. Главный пункт звучит четко и не допускает полутонов. Если что — недрогнувшей рукой. Но это „если что“ не должно наступить. Впрочем, это уже рассуждения. Они в пункт не входят. Пункт касается только самого случая».