Белые одежды

По адресу на бумажке я разыскал новый восьмиэтажный дом из кирпича телесного цвета. На четвертом этаже позвонил. Дверь открыла сама хозяйка в легком платье из голубого ситца с белым горошком. Сделав полупоклон, приглашающий войти и быть в квартире своим, она отступила в сторону, и место ее занял коренастый и жилистый мужичок с желтоватыми сединами. Он показался страшно хитрым.

— Цвях. Василий Степанович, — сказал он, даря основательное каменное рукопожатие, оставившее на моих пальцах бледный след.

Он и дядик Борик, беззубо сиявший над нами, были здесь друзьями семьи.

Быстро пройдя по двум комнатам в сопровождении Федора Ивановича, я увидел много вещей, похожих на экспонаты. В тот первый визит они показались мелочами. Был там, например, деревянный сундучок, сработанный сельским плотником лет сто назад. Крышка его, треснутая вдоль, грозила развалиться. За стеклом шкафа холодно поблескивал потемневшей латунью микроскоп немецкой работы, созданный в прошлом веке. Его тусклый тубус торчал вертикально, как труба паровоза Стефенсона. Особое внимание привлекала большая настольная лампа. Зеленый фаянсовый абажур поддерживали три голые фарфоровые красавицы, заманчиво бегущие вокруг невидимой центральной оси. На них я, как и полагалось, смотрел дольше всего. Поскольку поблизости не было дам. Позднее, когда раскрылось истинное значение этих вещей, я понял, что наше повышенное внимание, как и наше пренебрежение, могут ничего не стоить. И даже становятся подчас причиной мучительного стыда.

Когда стали усаживаться за стол, взор невольно остановился на стоявшем в центре большом шаровидном чайнике, отлитом из олова и посеребренном. Он качался в подставке, сплетенной из прихотливых оловянных вензелей. Это был чайник бабушки, которую очень чтили в семье. Ей так и не пришлось увидеть правнуков.

А правнуки у нее были. Двое. Младший — мальчик лет тринадцати, опоясанный хозяйским фартуком, принес с кухни овеянный душистым паром тазик с хорошо очищенной картошкой, сваренной со знанием дела. Белые клубни сияли в блестках крахмала. Кто-то за столом сказал, что картошка принесена «с раскипа». Здесь ели ее без масла, слегка присыпая солью. Я и сам заразился за этим столом новой для меня манерой есть картошку.

— Гибрид с «Контумаксом»? — спросил дядик Борик, держа перед собой белый сияющий шар. — Тот самый?

— Тот самый, — сказал старший сын хозяев, студент университета и, видимо, биолог. — Только над ним еще идет работа.

И вдруг пролетел — теперь уже между родителями и детьми — как бы слабый порыв легкого объединяющего ветра. Все четверо знали связывающую их тайну, частица которой дошла уже и до меня через нашего общего друга Бориса Николаевича. Это дуновение задело всех. Мы притихли. Что-то захватило мне дух, и, слегка обезумев, я начал ерзать и оглядываться, а потом даже привстал. Я хотел сказать речь!

Но, опередив меня, уже кашлял и оторопело оглядывался Василий Степанович Цвях.

— Вот так, товарищи, — сказал он, поднимаясь. — У меня есть несколько слов. Над этим блюдом с картошкой. Если общество не возражает...

Взорвавшийся одобрительный шум прибавил ему храбрости.

— Мысль появилась... — продолжал он, почесав щеку и пригладив виски. — Ведь если не выскажешь вовремя, она улетит. Завтра кинусь вспоминать, а ее ищи-свищи...

— Василий Степанович! Мы слушаем! — раздались голоса.

И Цвях сразу умолк, стал медленно наливаться тяжелой энергией.

— Миры летят... — страшным полушепотом вдруг возгласил он и весь подтянулся. — Миры летят. Гола летят. Пустая вселенная глядит в нас мраком глаз А ты, душа, усталая, глухая, о счастии твердишь — который раз?

Он замолчал, обвел всех строгим взглядом. Никого не видя.

— Я не стану, ребята, цитировать здесь до конца... Только позвольте еще такое... — И он опять подтянулся и уже не страшным, а словно просящим голосом продолжал: — Что счастие? Короткий миг и тесный, забвенье, сон и отдых от забот... Очнешься — вновь безумный, неизвестный и за сердце хватающий полет...

И осторожной рукой мягко придержал дядика Борика, рванувшегося было продолжить стихотворение.