Белые одежды

Федор Иванович в своей жизни, кроме советских, никаких других праздников не видел. Церковных его родители не праздновали, если не считать елки — торжества, которое в детские годы Федора Ивановича проводили тайно и в сильно урезанном виде. Он был самым настоящим советским человеком, притом, не из последнего десятка. В сорок первом, под Ленинградом, поднимая свой взвод в атаку на немцев, засевших в деревне Погостье, он даже закричал отчаянно: «За Родину, за Сталина!». Сегодня, идя в этой шеренге и празднуя, то есть отдыхая душой, потому что призрак Касьяна отошел от него на время, он сразу расслышал в словах старого толстяка Варичева что-то инородное, нотку, появившуюся, видимо, после телефонных переговоров с академиком. «Толстяк говорит это специально мне», — тут же догадался он.

— Я собственно, только советские праздники... Петр Леонидыч, — осторожно ответил он. — Не захватил других. Вот только если свадьба... На свадьбе, пожалуй, еще веселее. Если своя. Не находите?

Варичев не мог с этим вслух согласиться. Но и отрицать очевидную вещь тоже было нельзя. Разговор слушала вся шеренга, а начал его он сам, и с высокой ноты.

— Демаго-ог! — сказал он, оскалив выше десен широкие мокрые зубы и, дружески обняв, больно хлопнул Федора Ивановича по боку.

Потом взял его под руку, наклонился.

— Вам, наверно, звонил Кассиан Дамианович? По понятным причинам, он на время отстранился от личного руководства наукой у нас. Поручил дело целиком ученому совету. И мы хотели бы, Федор Иванович, послушать вас... Накопились вопросы... У вас же, наверно, есть, что рассказать коллегам...

— Мы еще ничего не обработали из материалов, полученных за лето...

— Федор Иваныч! Все же свои! Посидим, поговорим... Занесем в протокол, — он улыбнулся дружески. — Думаю, как приедет Светозар Алексеевич...

— Он в отъезде?

— Не знаете? Он в Швеции на конгрессе.

— Да-а? — лицо Федора Ивановича сразу стало строже.

— В Швеции, в Швеции наш Светозар Алексеевич. Докладывает всему миру о наших успехах в области...

Но Федор Иванович уже не слышал ничего. Ясная догадка осветила сразу все — все туманные слова академика, сказанные неделю назад за коньяком. «Наконец я Приступлю к настоящему делу. Как агава, зацветаю на три дня». — Эти слова хорошо запомнил Федор Иванович, хоть и говорилось все вскользь, и с бокалом в руке.

— Златоуст... — чуть доносилось до него извне. — И языки знает. Доклад ему, конечно, отредактировали, но читать... Числа двадцатого вернется, тут мы и соберемся...

Праздничные демонстрации в областных городах проходят недолго. Несколько кратких речей с трибуны, обтянутой кумачом, — и все разошлись. В этом году день седьмого ноября выдался ясный, без дождя, даже с морозцем, поэтому много демонстрантов осталось в центре. Толпы текли главным образом по спускающемуся к реке бульвару. И Федор Иванович шел со всеми, обдумывая свою предстоящую встречу с ученым советом. Ничего он не боялся, и «наследство» было хорошо размещено. Правда, статья была набрана и попала в руки. Вот что... Он не чуял под собой ног — горячие ветры неминуемой схватки дунули под крылья, понесли. Он летел, как летают во сне. Он как будто выходил под хмельком плясать, бросив оземь шапку.

Кто-то хлопнул его сзади по плечу.

— Летишь, счастливец? — это Кеша Кондаков догнал его, обдал водочным душком. Он был в фиолетовом дубленом полушубке с кожаными шнурками на груди и в зеленом бархатном колпаке с темным меховым околышем. Бородатый, широко оскалившийся красавец. Федор Иванович оглядел его.

— Боярский сынок вышел на охоту за красными девицами? — спросил, не сразу находя силы для улыбки. — Гриша Грязной ходит здесь и красой похваляется?

— Ох, Федя, — Кеше комплимент понравился, хотя он и охнул почему-то. — Ох, не говори. — Он опять улыбнулся. — Нет, умеешь, умеешь приятное сказать. Но честно, Федя, не до того. Где тут похваляться? Раньше я выйду сюда, к столбу, постою два вечера — смотришь, Оля на третий бежит. И мы с нею куда-нибудь... Или ко мне. Ты знаешь, я же опять в Заречье...

— Значит, лебедь не улетела?

— Раздумала, Федя.

— А теперь что мешает ей выходить?

— А ты взгляни!

Федор Иванович посмотрел туда, куда картинно развернулся Кондаков, и увидел его бывший дом и над аркой огромный известный всем портрет Сталина. Вождь стоял там на белом фоне в шинели и сапогах, и в распахнутом шлеме-буденовке со звездой.

— Они же, бедные, там третий день в темноте сидят. И еще дня три будут. Чувствуешь? Вот послушай.

И он начал декламировать вполголоса. Как будто мягкий низкий ветер выдувал на ухо Федору Ивановичу слова: