Белые одежды

Федор Иванович жил и работал в совхозе, взявшем на себя обязанности по договору с опытной станцией, где ему, хоть и бригадиру, показываться было запрещено. Там он лишь числился в некой ведомости и получал свою небольшую зарплату. Был еще ряд сложностей, их кое-как удавалось усмирить благодаря особым секретным отношениям Федора Ивановича с директором станции, который и оформил его у себя, а работать с новым сортом определил в совхоз. Этот мягкий человек был членом партии еще с двадцатого года, за достижения по его потомственной специальности — селекции плодовых деревьев — его даже представили к ордену. Если бы стало известно, что в самый разгар борьбы с вейсманистами-морганистами он пригрел на станции одного из них, да к тому же преступника, скрывающегося от правосудия, который и здесь, на совхозной земле, пытается перейти от своей теории к антинаучной практике, директору пришлось бы испить кое-что полной мерой. И притом самое меньшее — дважды. Федор Иванович видел в нем высокопорядочного человека, служащего каким-то своим глубоко скрытым убеждениям. И отчаянно берегся, чтобы его преступное инкогнито случайно не раскрылось и не принесло непоправимого вреда хорошему человеку. Да к тому же семейному.

Этим директором был уже знакомый нам Василий Степанович Цвях. Он и директорство свое согласился принять только потому, что нужно было помочь Федору Ивановичу сохранить «наследство» Ивана Ильича, а кое-что из него и двинуть вперед. Сидя в больничной палате, где беглец, чуя близкую весну и тревожась, ждал, когда срастутся ребра и грудина, оба друга обстоятельно обсудили предстоящие дела. Цвях решил принять директорство, чтоб наладить на станции пошатнувшиеся дела. Поскольку с рабочей силой после войны было туго, он, как полагается, к официальному соглашению приложил устный секретный договор, дававший ему особые права в деле найма рабочих. Острая нужда и хитрость, соединившись, создали ту благоприятную обстановку, которая была нужна.

Изредка навещая Федора Ивановича в совхозе, хозяйственный человек и большой дипломат, Цвях осматривал поле с новым сортом и во время этого осмотра, спокойно беседуя, скрывал в тончайших морщинках лица выражение сдержанной обреченности. Федор Иванович, умеющий видеть такие вещи, понимал, что его друг постоянно держит под наблюдением висящую над ними обоими опасность. Хотя давно уже готов к беде, и, если она грянет, не пошатнется. Василий Степанович уже принял решение, спящая почка на этом старом дереве выкинула росток, и, спокойно теперь ковыляя по картофельным междурядьям, он нес на своей чуть согнутой мужицкой спине эту тяжесть. Иногда, окинув лицо Федора Ивановича особым взглядом — как смотрят на вещь, — он говорил:

— Правильно делаешь, молодец. Бриться погоди. Только около ушей подправь. Переросло…

Нынешний сезон с самой ранней весны они начали, чувствуя реальную и нарастающую тревогу. Небо над ними было как бы затянуто тончайшей мглой далекого лесного пожара. Эта мгла возникла еще в прошлом году, в мае. Тогда, в том мае, пришел в поле Василий Степанович. Приблизился к Федору Ивановичу, который во главе своей женской бригады окучивал молодую картофельную ботву. Отвел бригадира в сторону и, не меняясь в лице, даже доставая при этом сигарету, сообщил:

— Наша с тобой, Федя, конспирация горит. И борода твоя не помогла. До Касьяна, правда, еще не дошло. Другой перехватил, сам хочет реализовать… Спартак Петрович, мой старый дружок. В сортоиспытании начальник. Прямо за глотку, Федя, взял. Шантажирует. Пятьдесят процентов участия ему дай.

Это было год назад. Федор Иванович тогда только голову опустил. И взгляд у него стал задумчивым, как бы мечта появилась.

А прилип к ним этот Спартак Петрович еще раньше — позапрошлой осенью. Еще тогда начал интересоваться — что за сорт. Шутку обронил на ушко Цвяху:

«Ты, Василий Степанович, хоть бы раз кинул мне авторство, что тебе стоит… Работаешь на вас, чертей, организуешь вам все, а толку…» И Цвях пообещал ему, сказал, что сделает авторство. «Ты давай толкай в сортоиспытание, а бумагу мы пришлем», — так ему сказал. Федора Ивановича он не стал тогда тревожить, таил заботу в себе. Но Спартак этот всерьез вцепился, и, в конце концов, пришлось все рассказать.

— Я так думал: пусть запустит в испытание, разошлет приказ по станциям. А мы потом сообразим что-нибудь, — говорил он в памятном прошлогоднем мае, знакомя Федора Ивановича с новым, нерадостным поворотом судьбы. — Все-таки дружба старая, что ни говори. Думал, откуплюсь как-нибудь. А он, видишь, жить научился, с ним не повиляешь. И Ивана Ильича, оказывается, хорошо знает. И вся картина ему, как я понял, ясна. Улыбаться все время приходилось. В ресторан приглашать. А в общем, хоть и ходили мы с ним в ресторан, хоть и надрались как свиньи… И адреса станций он же нам тогда, ты помнишь, прислал… А вот им от себя бумагу не спустил. И наша картошечка, которую мы разослали, выходит, была послана зря…

— Мы же целую тонну!..

Долго после этого они молчали на поле. Ничего больше не говорили. Только Цвях, прощаясь, протянул: