Белые кони

Кухня первой встречала и почтальоншу с похоронками, и первого солдата, пришедшего поздней весной сорок пятого; местного уркагана Ивана Шаверу, забравшегося сюда ночью в надежде поживиться и в сердцах, что так глупо обмишурился, своротившего набок плиту, и незнакомых влюбленных, забредших погреться, да так и просидевших до утра на тяжелой скамейке; и разных странников и нищих, людей бедных и обездоленных, которых много шаталось тогда по горьким российским дорогам. Они приходили на нашу кухню днем и ночью, рассказывали жалостливые истории: все больше о себе, и всегда для них находилась у кого-нибудь тарелка супу или кусок хлеба. Женщины после их ухода бранились, говорили, что пора кончать со всем этим балаганом, что кругом дети, и мало ли что может случиться, — вон у Марьи Кривой цыгане утащили ребеночка, — и что на ночь надо закрываться.

На кухонной двери висел большой ржавый крюк, на который если закрыться — не войдет ни один человек. Но за все годы войны никто так и не набросил крюка на железную петлю: закрываться стали после войны, когда люди снова почему-то начали бояться друг друга.

В кухне, на русской печи, вповалку спали дети Аннушки Харитоновой: Тамарка, Зойка, Галька, Пашка, Вовка и совсем маленькая Анютка. Еще троих — Ваньку, Ваську и Кольку — удалось пристроить на государственное обеспечение, в «ремеслуху». К утру в студеные зимы печь выстывала до такой степени, что чугунный котел, бывший еще вечером горячим, как утюг, покрывался синими блестками инея. И надо думать, не сладко приходилось лежать Аннушкиным детишкам на остывшей печке под грудами разноцветного хламья, собранного из всех семей, как говорят, с миру по нитке. Спали они на общей кухне потому, что комнату их мать топила редко, экономила дрова. Аннушкиных детей в доме и по всей Красной Слободке звали «папанинцами».

Аннушка, высокая, сутулая и плохо причесанная женщина, с вечно озабоченным лицом, зимой и летом ходила в коричневом замасленном платье и плисовой вытертой шубейке. От нее постоянно пахло картофельными очистками, пареной крапивой и собачьим мылом. Каждое утро она пронзительно кричала на «папанинцев», просыпавшихся от холода рано, наперебой галдящих, плачущих, замерзших и жалких, справедливо требующих от матери тепла, еды и ласки.

— Ироды-ы! — орала на весь дом Аннушка. — Чтоб вас всех разорвало, проклятущих! Где?! Где я вам жрать возьму?! Где?!

Вечерами она часто садилась на край скамьи, усталая, вымотанная за день, черная, как тень, и, уронив вниз тяжелые мужицкие руки, серьезно просила, уставясь в кухонное окно, сквозь которое четко виднелись молчаливые лики святых, выписанные на белой стене Преображенской церкви:

— Господи! Возьми ты к себе хоть одного! Господи…

Но когда ночью сонный Вовка упал с печи и до крови расшиб себе лоб о котел, глядя все на те же лики святых, она умоляла:

— Господи, спаси дите мое…

У Аннушки был огород соток пять-шесть, тем она и жила. «Папанинцы» были худые, бледные, с большими тугими животиками, бегали всегда стайкой, выискивая по всей Слободке для топки печи брошенные доски, охапки сена, ломали старые заборы, и, хотя картошки им хватало на целую зиму и даже оставалось на семена, их круглые глазенки постоянно светились устойчивым голодным блеском. Впрочем, все ребятишки, жившие в нашем доме, находились не в лучшем положении. И была еще у Аннушки коза Розка. Это была хорошая коза, умная, добрая, мохнатая, с кручеными толстыми рогами и твердым розовым выменем, похожим на тыкву. Летом, когда в лугах вовсю волновались травы и еды для Розки было предостаточно, она давала больше трех литров густого душистого молока, которое «папанинцы» пили редко-редко: Аннушка выменивала его на хлеб. Розка жила в тесной, глубоко вросшей в землю хлевушке, на чердаке которой лежали сено и березовые веники. К весне чердак пустел, казался светлым и просторным, и «папанинцы» с утра до вечера бегали в поисках сена. Они собирали его на дорогах, на базаре, потихоньку и понемногу брали из колхозных стогов, рядами стоявших на пологом берегу Рязанихи. Они день-деньской мерзли на улице, поджидая возы сена, частенько проплывавшие мимо нашего дома на маленьких грустных лошадках с заледенелыми гривами и хвостами, чтобы незаметно подбежать к возам и выдернуть клок сена. Закутанные в полушубки бабы-возницы, похожие на кукол, кричали и замахивались плетками. А однажды холодным мартовским днем прибежала на кухню маленькая Анютка. Она держала в руках солому — именно солому, а не сено — и никак не могла разжать побелевшие пальцы. Плакала, но никак не могла.

Розка не знала, каких трудов стоило Аннушке и «папанинцам» прокормить ее. Она задумчиво и медленно жевала все, что ей приносили, тяжко поводя круглыми, с белыми опалинами боками. «Папанинцы» очень любили Розку. Они знали, что Розка — это хлеб, редко — молоко, что Розка — это жизнь.