Белые и синие

— Если это мой Буонапарте, — продолжал Пишегрю, — то это, должно быть, молодой человек ростом от силы в пять футов и один-два дюйма, с гладкими волосами, прилизанными на висках, не говоривший ни слова по-французски, когда приехал в Бриен; он немного мизантроп и отшельник, большой противник присоединения Корсики к Франции и большой поклонник Паоли; за два-три года он выучился у отца Патро… Послушай-ка, Шарль, у того самого, что был покровителем твоего приятеля Евлогия Шнейдера!.. Он выучился всему, что отец Патро знал и, следовательно, чему тот мог научить.

— Только, — продолжал Аббатуччи, — его имя пишется не так, как пишут в «Монитёре», разрывая его посередине; оно пишется просто «Буонапарте».

Все были поглощены разговором, когда послышался страшный шум, и они увидели, как люди побежали в сторону Страсбурской улицы.

Неприятель был так близко, что в любой момент можно было ждать внезапного нападения. Прежде всего каждый бросился к своей сабле. Думерк, сидевший ближе других к окну, не только схватил свою саблю, но бросился на улицу, выпрыгнув в окно, и помчался к возвышенности, с которой можно было наблюдать, что происходило на всей улице; но, добежав туда, он передернул плечами и покачал головой в знак разочарования и вернулся к своим спутникам медленным шагом, с понурой головой.

— В чем дело? — спросил Пишегрю.

— Ни в чем, мой генерал, просто несчастного Айземберга с его штабом ведут на гильотину.

— Почему же, — сказал Пишегрю, — они не идут прямо в крепость? До сих пор нас избавляли от этого зрелища!

— Верно, генерал, но они решили нанести удар, который дошел бы до самого сердца армии. Казнь генерала и его штаба послужит столь хорошим уроком для другого генерала и другого штаба, что они сочли уместным удостоить вас, а также нас этого поучительного спектакля.

— Однако, — робко промолвил Шарль, — я слышу не крики, а взрывы смеха. Мимо проходил солдат, направлявшийся со стороны процессии: генерал знал его как своего земляка из селения Арбуа. Это был егерь восьмого полка, по имени Фалу.

Генерал окликнул его.

Егерь остановился, оглядываясь по сторонам, повернулся к генералу и поднес руку к своей шапке.

— Подойди сюда, — приказал генерал. Егерь приблизился.

— Что их так рассмешило? — спросил Пишегрю. — Разве чернь поносит осужденных?

— Совсем наоборот, мой генерал, их жалеют.

— В таком случае, что означает этот громкий смех?

— Они сами виноваты, мой генерал; он рассмешит и столб, а то как же!

— Кто он?

— Хирург Фижак, которому скоро отрубят голову; он рассказывает им с повозки столько баек, что даже осужденные умирают со смеху.

Генерал и его сотрапезники переглянулись.

— И все же мне кажется, что время для веселья выбрано довольно неудачно, — заметил Пишегрю.

— Ну, вероятно, он и в смерти нашел что-то смешное. В тот же миг перед ними предстал передовой отряд мрачной процессии, веселившийся от души, но его смех звучал не оскорбительно и грубо, а естественно и даже вызывал сочувствие.

Почти сразу же они увидели гигантскую повозку: она везла на смерть двадцать два человека, связанных по двое.

Пишегрю сделал шаг назад, но неожиданно Айземберг громко окликнул его по имени.

Пишегрю застыл на месте.

Фижак замолчал, видя, что Айземберг собирается что-то сказать; смех сопровождающих его людей тоже затих. Айземберг заставил других подвинуться, увлекая за собой человека, к которому он был привязан, и вскричал с высоты повозки:

— Пишегрю! Стой и слушай меня.

Те молодые люди, что были в шляпах или фуражках, обнажили головы; Фалу прижался к окну, застыв с поднятой к шапке рукой.

— Пишегрю! — промолвил несчастный генерал, — я иду на смерть, с радостью оставляя тебя на вершине славы, куда вознесло тебя твое мужество; я знаю, что твое сердце воздает должное моей верности, покинутой военной фортуной, и что в глубине души ты сочувствуешь моей беде. Расставаясь с тобой, я хотел бы предсказать тебе более счастливый конец по сравнению с моим, но берегись этой надежды. Ушар и Кюстин уже мертвы, вскоре умру я, умрет Богарне, и ты умрешь, подобно нам. Народ, которому ты отдал свою руку, не скупится проливать кровь своих защитников, и, если тебя минует меч иноземца, будь уверен: ты не избежишь меча палачей. Прощай, Пишегрю! Да хранит тебя Небо от зависти тиранов и от лживого правосудия убийц; прощай, друг! Эй вы, вперед!

Пишегрю помахал ему рукой, закрыл окно и вернулся в комнату, скрестив руки и опустив голову, как будто слова Айземберга легли тяжестью на его чело.

Затем, резко подняв голову, он обратился к молодым людям, стоявшим неподвижно и молча смотревшим на него.

— Кто из вас знает греческий? — спросил он. — Я подарю свою самую красивую трубку работы Куммера тому, кто назовет мне греческого автора, что рассказывает о пророчествах людей перед смертью.

— Я немного знаю греческий, генерал, — сказал Шарль, — но я совсем не курю.

— Ну, в таком случае, будь покоен: я дам тебе другую вещь, которая придется тебе по нраву больше, чем трубка.