Белые и синие

Чтобы добраться до гостиницы „У фонаря“, расположенной на бывшей улице Архиепископства, ныне улице Богини Разума, нужно было пересечь Рыночную площадь, в конце которой возвышался помост; погруженный в свои мысли, мальчик едва не налетел на это сооружение.

— Берегись, гражданин Шарль, — рассмеялся конюх, — ты сейчас разнесешь гильотину.

Шарль вскрикнул и в ужасе отшатнулся.

И тут из-за туч ненадолго выглянула луна, явив их взорам страшное орудие, и бледный, печальный свет на миг озарил нож гильотины.

— Господи! Неужели это пускают в ход? — простодушно спросил мальчик, прижимаясь к Коклесу.

— Ты спрашиваешь, пускают ли это в ход? — весело откликнулся конюх. — А то как же, причем каждый день. Сегодня настал черед мамаши Резен. Она попала сюда несмотря на свои восемьдесят лет. Напрасно она кричала палачу: „Послушай, сынок, не стоит меня убивать: подожди немного, и я сама околею“; она рухнула так живо, как будто ей было только двадцать.

— Что же сделала эта несчастная женщина?

— Она дала ломоть хлеба голодному австрийцу. Напрасно она объясняла, что приняла его за земляка, поскольку он просил есть по-немецки; ей отвечали, что со времен не помню какого тирана эльзасцы и австрийцы уже не соотечественники.

Бедный мальчик, впервые покинувший отчий дом и никогда еще не испытавший столько разнообразных чувств за один-единственный вечер, почувствовал озноб. Что было тому виной — погода или рассказ Коклеса? Он окинул прощальным взглядом орудие смерти, которое снова, вслед за луной, скрылось в ночи, подобно призраку, и спросил, дрожа всем телом:

— Далеко ли еще до гостиницы „У фонаря“?

— Да нет, право, вот и она, — отозвался Коклес, указывая ему на огромный фонарь, висевший над воротами и освещавший улицу на двадцать шагов.

— Как раз вовремя! — пробормотал мальчик, стуча зубами.

Пробежав остаток пути, то есть десять-двенадцать шагов, он отворил дверь гостиницы, выходившую на улицу, и устремился, крича от радости, на кухню, в необъятном очаге которой пылал сильный огонь. Госпожа Тейч отвечала на его крик таким же радостным возгласом; она никогда не видела Шарля, порученного ей, но сразу поняла, кто это, потому что его привел Коклес, также появившийся на пороге с фонарем в руке.

II ГРАЖДАНКА ТЕЙЧ

Гражданка Тейч, толстая пышущая здоровьем эльзаска лет тридцати — тридцати пяти, питала поистине материнскую нежность к путешественникам, которых посылало ей Провидение; эта нежность удваивалась, когда путешественники оказывались юными миловидными отроками того же возраста, что и мальчик, только что присевший к очагу ее кухни, где, кстати, не было других гостей.

Она тотчас же бросилась к нему, а он, все еще продолжая дрожать, протягивал руки и ноги к огню.

— Ах, маленький, почему же он так дрожит и отчего он такой бледный?

— Еще бы, гражданка, — разразился грубым смехом Коклес, — я не поручусь за свои слова, но сдается мне, дрожит он оттого, что ему холодно, а бледен потому, что налетел на гильотину. Кажется, он понятия не имел об этой машине и она произвела на него впечатление; ну и глупый народ эти дети!

— Ты бы помолчал, дурак!

— Благодарю, хозяйка; это мне вместо чаевых, не так ли?

— Нет, дружище, — откликнулся Шарль, доставая из кармана мелкую монету, — вот вам на чай!

— Спасибо, гражданин, — сказал Коклес, одной рукой приподнимая шляпу и протягивая другую мальчику. — Черт возьми! Серебряная монета! Неужели во Франции еще водятся такие деньги? Я-то думал, что все серебро увезли; теперь я понимаю, что это только слухи, которые распускают аристократы, как говорил Тетрель.

— Ладно, проваливай к своим лошадям и оставь нас в покое! — прикрикнула на него гражданка Тейч.

Коклес, ворча, вышел из комнаты.

Госпожа Тейч присела у очага и, подавив легкое сопротивление Шарля, посадила его к себе на колени.

Как уже было сказано, мальчику шел четырнадцатый год, но выглядел он всего лишь на десять-одиннадцать лет.

— Послушайте, дружочек, — сказала хозяйка, — то, что я вам сейчас скажу, послужит для вашего блага, чего я вам желаю; если у вас есть деньги, не следует их показывать, а нужно часть обменять на ассигнаты; поскольку у ассигнатов твердый курс и луидор стоит пятьсот франков, вы получите прибыль и в вас не заподозрят аристократа.

Затем ее мысли потекли по иному руслу.

— Надо же, у этого бедного малыша ручки совсем как ледышки!

Она взяла его руки в свои и поднесла их к огню, словно он был совсем маленьким.

— Ну а теперь, — сказала она, — перейдем к делу: сперва мы слегка поужинаем.

— О сударыня, нет, большое спасибо, мы пообедали в Эрстене, и я совсем не голоден. Я предпочел бы лечь спать: я чувствую, что окончательно согреюсь только в постели.

— Ну ладно, в таком случае вам сейчас согреют постель, да еще подадут чего-нибудь вкусненького; затем, когда вы уляжетесь, вам принесут чашечку… так чего — молока или бульона?

— Молока, если можно.

— Стало быть, молока! И правда, бедный малыш, вчера он еще сосал соску, а сегодня, глядите, бродит по дорогам совсем один, как мужчина. Ах, мы живем в невеселые времена!