Белые и синие

— Вернитесь сюда! — закричал сверху капитан. — Либо я штыками заставлю вас подняться.

Но двое ссыльных улеглись на полу.

— Среди нас нет ни первых, ни последних, — сказали они, — мы все одинаково виновны или невиновны. Пусть же с нами обращаются одинаково.

Солдаты пошли на них, выставив штыки, но заключенные не сдвинулись с места, и лишь настойчивые просьбы Пишегрю и трех его спутников заставили их вернуться на палубу.

Итак, четверо осужденных остались в кромешной темноте, в жутком карцере, насыщенном зловонными запахами трюма и снастей; у них не было постелей, им нечем было укрыться, и они даже не могли стоять, так как потолок был слишком низким.

Двенадцать других заключенных теснились на твиндеке и были не в лучшем положении, ибо за ними закрыли люки и, так же как их товарищи, брошенные в львиный ров, они были лишены воздуха и возможности двигаться.

Около четырех часов утра капитан отдал приказ приготовиться к отплытию; посреди криков матросов, скрежета снастей, рева волн, разбивавшихся о нос корвета, послышался прощальный возглас, похожий на раздирающий душу стон, исторгнутый из чрева корабля:

— Прощай, Франция!

И подобно эху, вслед за этим криком из недр трюма раздался другой вопль, но его едва было слышно из-за большой глубины судна:

— Франция, прощай!

* * *

Возможно, читатель удивлен тем, что мы столь подробно остановились на этих скорбных событиях, но наше повествование стало бы еще более скорбным, если бы мы последовали за несчастными ссыльными в плавание, продолжавшееся сорок пять дней. Однако на это у читателя, вероятно, не хватило бы мужества; мы почерпнули его в потребности не оправдать этих людей, а вызвать жалость грядущих поколений к тем, кто пожертвовал собой ради них.

Нам кажется, что языческий лозунг "Горе побежденным!", известный с древних времен, всегда говорил о жестокости, а в наши дни звучит как кощунство; вот почему, по неведомому велению сердца, я всегда поворачиваюсь лицом к побежденным и всегда иду им навстречу.

Те, кто читал мои книги, знают, что я с одинаковым сочувствием и неизменным беспристрастием рассказывал о страданиях Жанны д’Арк в Руане и о легендарной Марии Стюарт в Фотрингее, следовал за Карлом I на площадь перед Уайтхоллом и за Марией Антуанеттой — на площадь Революции.

Я с прискорбием отмечал, что историки в своих трудах, как и г-н Шатобриан, всегда дивились количеству слез, проливаемых королями, но при этом не подсчитывали столь же скрупулезно меру страданий, которую может вынести при жизни слабый организм человека, твердо убежденного в своей невиновности и правоте, независимо от того, принадлежит ли он к среднему классу или даже к низшим слоям общества.

Таковы были эти люди, чью затянувшуюся агонию мы только что попытались описать, те, по отношению к которым мы у историков не находим ни единого слова участия, и которых, в результате искусных уловок их гонителей, припутавших к ним таких людей, как Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенн, сначала лишили сочувствия современников, а затем обделили состраданием потомков.

Часть четвертая Восьмой крестовый поход

I СЕН-ЖАН-Д’АКР

Седьмого апреля 1799 года над высоким мысом, на котором построена крепость Сен-Жан-д’Акр, древняя Птолемаида, гремел гром и сверкали молнии, как над горой Синай в тот день, когда Господь дал десять заповедей Моисею, явившись ему в неопалимой купине.

Откуда раздавались эти выстрелы, сотрясавшие побережье Сирии, подобно землетрясению?

Откуда исходил дым, столь густым облаком окутавший залив у подножия горы Кармель, словно гора пророка Илии превратилась в вулкан?

Мечта одного из тех людей, что с помощью нескольких слов меняют судьбу империй, осуществилась.

Мы ошиблись: мы хотим сказать, что эта мечта рассеивалась.

Однако, возможно, она исчезала лишь для того, чтобы уступить место действительности, о которой этот человек, сколь бы честолюбив он ни был, даже не смел мечтать.

* * *

Когда 10 сентября 1797 года победитель Италии узнал в Пассерияно, что 18 фрюктидора был обнародован указ, согласно которому двое членов Директории, пятьдесят четыре депутата и еще сто сорок восемь человек были приговорены к ссылке, он впал в мрачную задумчивость.

По-видимому, Бонапарт мысленно взвешивал, какое влияние он приобрел благодаря этому перевороту, совершенному его рукой, хотя заметен в нем был лишь почерк Ожеро.

Бонапарт прогуливался по прекрасному парку, окружавшему дворец, где он жил вместе со своим секретарем Бурьенном.

Внезапно он поднял голову и резко сказал ему без всяких предисловий:

— Безусловно, Европа — это кротовая нора; великие империи и великие революции всегда были только на Востоке, где живут шестьсот миллионов человек.

Затем, видя, что Бурьенн, никак не ожидавший подобного выпада, смотрит на него с удивлением, он снова углубился в свои мысли или сделал вид, что задумался.