Белые и синие

Несмотря на то что хватило одного дня, 14 вандемьера, чтобы убрать трупы и устранить самые явные следы сражения, парижане в течение еще нескольких дней продолжали обсуждать подробности этого грозного дня: его оказалось достаточно, чтобы вернуть подвергшемуся угрозе Конвенту — то есть Революции и ее творцам — авторитет, необходимый для тех нововведений, страх перед которыми привел к рассказанным нами событиям.

Уже четырнадцатого утром Конвент ясно осознал, что вернул себе всю полноту власти, и почти перестал интересоваться судьбой секционеров; к тому же те исчезли, не оставив после себя никакого следа, кроме крови, которую удалось стереть всего лишь за день, если не из памяти граждан, то хотя бы с уличных мостовых.

Конвент ограничился тем, что расформировал штаб национальной гвардии, распустил гренадеров и егерей — большая часть из них были молодыми людьми с косичками, — поставил во главе национальной гвардии Барраса, точнее, его коллегу Бонапарта, кому Баррас уступил трудоемкую часть работы, а также приказал разоружить секцию Лепелетье и секцию Французского театра и, наконец, образовал три комиссии для суда над главарями секционеров, хотя почти все они скрылись.

На протяжении еще нескольких дней люди рассказывали друг другу истории, связанные с этим днем, которому было суждено оставить в сердцах парижан столь долгую и кровавую память. Торжественные слова, слетавшие с уст раненых или скорее исходившие от их красноречивых ран в этот великий патриотический день, повторялись и воодушевляли всех. Рассказывали, как жены и дочери депутатов, ставшие сестрами милосердия, трогательно ухаживали за ранеными, привезенными в Конвент, где так называемый зал Побед был превращен в госпиталь.

Не забывали ни о Баррасе, сумевшем столь удачно, с первого взгляда, подобрать себе заместителя; ни о его заместителе, вчера еще безвестном человеке, что внезапно вознесся над всеми, как божество посреди грома и молний.

Сойдя со своего объятого пламенем пьедестала, Бонапарт остался генералом внутренней армии и, чтобы не удаляться от штаба, находившегося на бульваре Капуцинок, где прежде располагалось министерство иностранных дел, поселился в двухкомнатном номере гостиницы "Согласие", на Новой улице Капуцинок.

Здесь же, в одной из комнат, служившей кабинетом, ему доложили о том, что пришел молодой человек, представившийся как Эжен Богарне.

Хотя Бонапарта уже осаждали просители, он еще не проводил среди них строгого отбора.

К тому же имя Эжен Богарне навевало ему лишь приятные воспоминания.

Поэтому он приказал пропустить юношу.

Для тех наших читателей, перед которыми Эжен предстал тремя годами раньше в Страсбуре, нет нужды повторять, что это был изящный и красивый молодой человек; теперь ему было шестнадцать-семнадцать лет.

У него были большие глаза, длинные темные волосы, алые полные губы, белые зубы, аристократические руки и ноги. Последнюю особенность юноши тотчас же подметил генерал, так же как и его приятную застенчивость, неотделимую от смущения первой встречи, застенчивость, столь подобающую юности, особенно когда она оказывается в роли просительницы.

С тех пор как он вошел, Бонапарт смотрел на него с величайшим вниманием, что лишь усугубляло замешательство Эжена.

Неожиданно, точно стряхнув с себя недостойную робость, юноша поднял голову и принял уверенный вид.

— В конце концов, — промолвил он, — я не вижу причины, помешавшей бы мне обратиться к вам с просьбой, честной и благородной одновременно.

— Я слушаю, — сказал Бонапарт.

— Я сын виконта де Богарне.

— Гражданина генерала, — мягко поправил его Бонапарт.

— Гражданина генерала, если вам угодно, или, если тебе угодно, — продолжал юноша, — в том случае, если вы настаиваете на обращении, введенном правительством Республики…

— Я ни на чем не настаиваю, — ответил Бонапарт, — лишь бы слова были четкими и ясными.

— Итак, — продолжал юноша, — я пришел попросить у вас, гражданин генерал, вернуть мне шпагу моего отца, Александра де Богарне, — он был генералом, как и вы. Мне шестнадцать лет, мое военное обучение почти завершено. Теперь настал мой черед послужить родине. Я надеюсь когда-нибудь повесить на пояс шпагу, которую носил мой отец. Вот почему я пришел просить вас об этом.

Бонапарт, любивший четкие и ясные ответы, с удовольствием слушал эту уверенную и разумную речь.

— Если бы я попросил вас, гражданин, дать мне более подробные сведения о вас и вашей семье, — спросил он юношу, — вы бы приписали эту просьбу любопытству или интересу, что вы у меня вызвали?

— Я предпочел бы думать, — ответил Эжен, — что слух о наших несчастьях дошел до вас и что именно вашим интересом объясняется благосклонность, с которой вы меня принимаете.

— Ваша мать тоже была в заключении? — спросил Бонапарт.

— Да, и она спаслась только чудом. Мы обязаны ее жизнью гражданке Тальен и гражданину Баррасу.

Бонапарт на миг задумался.

— Каким же образом шпага вашего отца оказалась у меня? — спросил он.