Белые и синие

С течением времени материальные трудности заставили ее уже не отдаваться, а продаваться, и она делала это, втайне мечтая о счастье, которое вернет ей однажды вместе с богатством ту свободу личности и чувств, в чем заключается достоинство женщины.

На вечерах в особняке Телюссон, в Опере и Комеди Франсез она видела раза два-три Костера де Сен-Виктора, ухаживавшего за самыми красивыми и изящными женщинами той поры, и всякий раз ее сердце, казалось, пыталось вырваться из груди и полететь к нему. Она чувствовала, что рано или поздно, даже если ей самой придется сделать первый шаг, этот мужчина будет принадлежать ей, или, скорее, она будет принадлежать этому мужчине. Но она настолько была в этом убеждена благодаря внутреннему голосу, порой приоткрывающему нам великую тайну будущего, что ждала удобного случая без особого нетерпения, веря, что когда-нибудь мужчина ее мечты окажется достаточно близко от нее или она — достаточно близко от него, и они соединятся в силу такого же непреодолимого явления, как притяжение железа к магниту.

И в тот вечер, открыв окно, чтобы взглянуть на суматоху, творившуюся на улице, она узрела в гуще схватки прекрасного демона своих одиноких ночей и невольно воскликнула: "Гражданин в зеленом, берегись!"

XI ТУАЛЕТ АСПАЗИИ

Орелия де Сент-Амур могла бы окликнуть Костера де Сен-Виктора по имени, так как узнала его, но назвать по имени этого красавца, у которого было столько соперников и, следовательно, столько врагов, вероятно, значило бы вынести ему смертный приговор.

Придя в себя, Костер тоже узнал ее, ибо с некоторых пор она уже славилась своей красотой и становилась известной своим умом, что было дополнительным условием, необходимым всякой красавице, желающей стать королевой.

Случай постучался в дверь Орелии, и прекрасная куртизанка, как и обещала себе, сразу же ухватилась за него.

Со своей стороны, Костер также считал ее необычайно красивой, но он не мог тягаться с Баррасом ни щедростью, ни великодушием. Красота и элегантность заменяли ему богатство; зачастую он добивался успеха с помощью нежных слов там, где тогдашним сильным мира требовались большие материальные средства.

Однако Костеру были известны все постыдные тайны парижской жизни, и он не способен был принести положение женщины в жертву минутному эгоизму и мимолетному наслаждению.

Быть может, прекрасная Аспазия — а она уже могла распоряжаться собой благодаря состоянию, которое удовлетворяло ее потребности (и, как она была уверена, с ростом приобретенной ею известности будет и дальше непрерывно увеличиваться), — быть может, прекрасная куртизанка предпочла бы, чтобы молодой человек проявлял чуть-чуть меньше такта и чуть-чуть больше страсти.

Так или иначе, она хотела быть красивой, чтобы еще больше очаровать его при возвращении, если ему суждено остаться, или чтобы он сильнее сожалел о ней, если ему придется уйти.

В том самом будуаре, куда мы ввели читателя в начале одной из предыдущих глав, Сюзетта тщательно выполняла приказ хозяйки, прибавляя к чудесам природы всяческие ухищрения искусства, и делала ее красивой, как та сама выражалась.

Современная Аспазия, собираясь облачиться в наряд античной Аспазии, расположилась на той же софе, где недавно лежал Костер де Сен-Виктор. Однако теперь софа стояла на другом месте: между небольшим камином, заставленным старинными севрскими статуэтками и большим наклонным зеркалом на ножках в круглой оправе саксонского фарфора, изображающей громадный венок из роз.

Орелия, окутанная пеленой прозрачного муслина, вверила себя Сюзетте, и та причесывала хозяйку на греческий лад, то есть согласно моде, вызванной к жизни политическими событиями и особенно картинами Давида, находившегося в ту пору в зените славы.

Узкая лента голубого бархата, усыпанная бриллиантовыми звездочками, начиналась в верхней части лба, завязывалась на затылке и охватывала основание пучка, из которого выбивались небольшие пряди волос, столь легкие, что они развевались при малейшем дуновении.

Благодаря юной свежести лица и бархатистости персика, присущей ее прозрачной коже, прекрасная Орелия могла обойтись без пудры и белил, которыми женщины той поры (как и в наше время) покрывали свое лицо.

В самом деле, она стала бы от них хуже: бронзовая кожа ее шеи и груди отливала перламутром, серебром, и любое косметическое средство повредило бы ее свежести.

Ее руки, словно высеченные из алебастра и слегка позолоченные лучами зари, удивительно гармонировали с бюстом. Все ее тело, каждая его часть, казалось, бросали вызов прекраснейшим моделям античности и эпохи Возрождения.

Однако природа, будучи чудесным скульптором, как будто задалась целью растопить строгость античного искусства в изяществе и morbidezza[15], присущим современному искусству.