Бельский: Опричник

Иезуит что-то говорил, а площадь перед храмом словно сквозняком прореживалась: крестясь и отплевываясь многие москвичи покидали Кремль, а потом у бочек с хмельным медом и брагой, в трактирах и монопольках всю ночь напролет судачили, вовсе забыв про Купалу, о непонятной речи паписта. Безбоязненно (пьяному море по колено) выплескивали даже такие речи:

— Велел латинянин, должно быть, всю Россию в папистскую веру переманить! Губа не дура — эк какой лакомый кусок!

— А сам-то Дмитрий Иванович не папист ли случаем?

И тут вроде бы случайно оказавшийся попик со своим словом:

— Истине говорю вам: папист. Принял он католичество.

В ту ночь церковники, особенно приходские, по указке, конечно, архиерейского клира, так и сновали меж пирующими. Их понять можно: разве хочется терять духовную власть и необъятные доходы?

Многие москвичи в ту ночь и по своим убеждениям, и по слову священников позапирались в своих домах, отказавшись от щедрого царского угощения, и от хороводов на берегах речек, а молились неистово перед образами, что висят в красных углах каждого православного дома, моля Господа не позволить еретикам надругаться над верой праведной.

Но не только черные люди, купцы, ремесленники и гулящие поворотили носы от царя-батюшки, даже бояре глядели на Дмитрия Ивановича иначе. Хотя на пиру возносились велеречивые здравицы в его честь, искренности, какая была прежде, уже не было — лицемерие пролегло между царем и его боярско-княжеским окружением.

Дмитрий Иванович, однако же, не замечал ничего. Он упивался своим величием, самодержавной властью, а поляки с иезуитами все плотнее облепляли трон, и в Кремле начал праздновать победу новый уклад жизни: теперь слуги, одетые на польский манер, подавали к царскому столу даже телятину, заповедную для русского человека. Сам царь не ложился спать после обеда, как издревле веками делали все, от венценосцев до простолюдина.

Все более и более терял Дмитрий Иванович уважение бояр, дворян, всей дворни, дьяков и подьячих, но Бельский даже не пытался что-либо изменить, решительно влияя на государя. Он даже не докладывал, что был обязан делать как оружничий, о той враждебности, какая появляется у москвичей, ни слова не молвил о лицемерии боярском, ко всему он относился с полным безразличием. Но вот к нему в дом наведался воевода Петр Басманов с серьезным упреком.

— Ты, великий оружничий, спас жизнь Дмитрия Ивановича, твоими усилиями возведен он на престол, отчего теперь ты позволяешь ему забредать все дальше и дальше в болото? Государь более слушает моих советов, чем твоих. Ты отдаляешься от него, и он это видит.

— Верно ты подметил. Я действительно отдаляюсь. Но моя ли в том вина? Я — оружничий, но кроме меня Дмитрий Иванович заимел у своей руки двух тайных секретарей, Яна и Станислава Бучинских. Выходит, он не доверяет мне, не доверяет Сыску, который создан его отцом. Он заключил какой-то тайный договор с Сигизмундом и Мнишеком, а я, его опекун, не был даже извещен об этом шаге. Разве это допустимо?! Пусть сползает в омут, пусть засасывает его болотная трясина, я постою в сторонке.

— Не тешь свою обиду, Богдан Яковлевич, подумай о державе. Иль Дмитрий Иванович не может управлять державой? Мы с тобой лучше всех знаем, что может, и не нам ли направлять его на верную стезю?

— Еще в Польше при первой встрече я понял, что Дмитрий далеко не мальчишка-несмышленыш, но муж, видящий далеко вперед и умеющий распознавать хитрость и лукавство, но…

— Я знаю, что ты скажешь: его основательно захомутали паписты, а ты предупреждал, убеждал. Но я скажу так: без должной настойчивости. Ты безоглядно веришь слухам о каком-то тайном договоре, но есть ли он? Я тоже верил Годуновым, что Дмитрий Иванович — Члжецаревич. Ты нянчишь свою обиду, иезуитам же это весьма кстати. Мнишеку и иным с ним тоже усладно. Не пора ли нам самим засучить рукава?

— Хорошо. Пойдем вместе. В одиночку я уже отчаялся.

Вошли они в царев дворец без задержки, стража хорошо знала, что вхожи они к царю в любое время, но перед дверью в комнату, где обычно принимал Дмитрий Иванович советников, восседая на малом троне, их остановили.

— Государь беседует.

— С кем?

— Выйдет, сами увидите.

Более получаса вынуждены были сидеть они на лавке, сложивши руки на коленях и сдерживая недовольство, чтобы, когда начнется важная беседа, не спороть горячки. Вот наконец дверь отворилась, и из нее вышел иезуит Черняковский. Холодно кивнув великому оружничему и главному воеводе, важно прошествовал на выход. По его лицу было видно, да и по походке, что он весьма доволен разговором.

Бельский и Петр Басманов вошли в приемную и встали у двери в полупоклоне.

— На разговор к тебе, государь, на серьезный, — объяснил свой приход воевода Басманов. — Решили: вдвоем сподручней и убедительней.

— Коли так считаете, садитесь. Послушаю вас.

— Ты заставляешь ждать верных тебе слуг за дверью, беседуя с врагом православия наедине. Мы бы разве стали помехой? Или нам нельзя знать, о чем ваша беседа? Разве не осудительно это для царя православной Руси?