Белая таежка

Поднялся охотник на изгорь по редкому ельнику и стал спускаться к согре[2], залитой уже потемками.

— Пробежим этот ложок и на взлобке в пихтарнике заночуем, — сказал он собаке. — Там сушняка много.

Вдруг под лыжами зачамкал мокрый снег. Шумно рухнул наст. Образовалась широкая промоина. Одна лыжа у охотника слетела и закружилась в воде.

— Как бы под снег не задернуло! — испугался охотник, торопливо сбросил понягу. — Пропадем, Черня…

Собака тревожно взвизгнула, приплясывая у его ног. Нагнувшись, он изловчился и поймал лыжу. Перед глазами тускло блеснули камушки на дне ручья, отдавая желтизной.

— Уж не золото ли?! — жарко вырвалось у охотника.

Золото в этих местах никому еще не попадалось, но разговоров о нем было много: прииски не так уж и далеко — на Лене и на Витиме. Старатели и сюда забредали, везде шарили. «Что ни лывка[3], то промывка». Трясли в лотках песок на берегах речушек и озерков, били дудки на склонах гольцов, булькались в таежных болотах-калтусах… Но уходили ни с чем.

Охотник сдернул с рук мохнашки[4], засунул их за опояску и достал со дна вымоины камушек с фасольку величиной. Повертел его в пальцах, покачал на ладони. Тяжелый! На зуб попробовал. Поддается, как свинец…

— Золото, Черня! — задохнулся он от счастья.

Осеневал и зимовал охотник один в тайге и, чтобы не разучиться говорить, привык думать вслух, советоваться с собакой.

— Золото!

Он спрятал самородочек в кисет и решительно шагнул в воду, не думая о том, что промочит ичиги, а впереди ночь. Забрел подальше и начал судорожно шарить руками по дну ручья. Ворошил галечник, ломая ногти, выковыривал камни, вмерзшие в песок, метался по широкому ручью, почти не чувствуя холода.

— Золото! Зо-ло-то! — повторял он на все лады, охмелев от счастья.

Набитый самородками кожаный кисет все больше оттягивал карман шубенки с изодранными полами, а тяжесть эта еще сильнее будоражила его. Собака, не выдержав, жалобно и надсадно завыла, чувствуя неладное. Но охотник ничего не слышал и не видел, кроме сверкающих у него в глазах золотых червонцев, в которые превращался каждый самородочек, ложившийся в кисет. А когда уж совсем стемнело и силы оставили его, он вылез из воды и в изнеможении рухнул на снег, застонал от боли.

— Черня, заколею тут! — натужно выдавил из себя.

Он весь промок, одежда залубенела, схваченная вечерним заморозком, тело бил озноб.

«Пропаду», — устало и безразлично подумал о себе как о ком-то постороннем.

Но не было сил подняться. Ни рукой, ни ногой не мог пошевелить. Собака вцепилась зубами в его обледеневшие ичиги и стала остервенело рвать и грызть их, пытаясь поднять хозяина.

— Золото… — прохрипел он.

Это, должно быть, окончательно взбесило собаку. Она впилась зубами ему в ладонь.

— Черня!..

Глухо вскрикнув от боли, охотник перевернулся на бок, потом опять лег на живот и тяжело поднялся на четвереньки. Собака поторапливала сердитым лаем.

Встав на ноги, он опять чуть не свалился, потянувшись за понягой. Долго не мог забросить за плечо ружье.

— Черня, мы с тобой миллионщики! — объявил охотник собаке, но уже без особой радости. — Золота тут — прорва…

И замер, недоговорив, сорвал с плеча ружье. Перед ним маячила фигура человека у сугроба.

— Ты кто?

Видение тотчас исчезло, стертое темнотой.

— Кому тут быть об эту пору, — виновато пробормотал он, поворачивая к изгори, с которой спустился к ручью.

Согру в потемках не перейдешь — водой вся взялась.

— Тут заночуем, Черня.

Сбитая с толку собака покорно ковыляла следом. На взгорке охотник выбрал место поудобнее, снял понягу и ружье, наломал сухих сучьев, надрал ножом коры с сухой березы, разжег костер. А когда огонь окреп и весело захрустел смольем, занялись толстые полешки, обдавая живительным теплом, охотника опять горячей волной захлестнула шальная радость.

— Такой фарт привалил, Черня! — возбужденно заговорил он. — Ну и тряхнем же мы теперь с тобой мошной! Знай наших!..

Напился охотник духовитого чаю, заварив в жестяном котелке пучок зверобоя, согрелся, обсушился, и вместе с теплом пришло решение: не уходить завтра от этого ручья, набрать побольше самородочков. Кто знает, сумеет ли он попасть сюда летом? Может, хляби, зыбуны да калтусы[5] кругом? Как бы не пришлось зимы дожидаться. Фарт — шальной жеребчик. Хватай скорей за гриву…

Однако к утру охотник все же сумел побороть себя: надо идти домой. Ни на один день нельзя ему здесь задерживаться. Это погибель. Он и так припоздал, исхарчился вконец, а весна напористая, дружная. Того и гляди зашевелятся бесчисленные речушки и ручьи, вспучатся озера и калтусы, все захлестнет шальное половодье таежное.

— Приметим, Черня, этот ручей — и айда в деревню, — сказал охотник утром собаке. — Золото от нас никуда не уйдет, брат. Ты теперь как сыр в масле будешь кататься. Стосковался небось по дому-то, Черня?..

И словно в ответ на его вопрос собака весело залаяла, бросившись вперед. Повел охотник плечами, стряхивая вчерашний озноб, споро заскользил на лыжах по твердому насту.

— Сколько тут золота…