Белая крепость

Вечером я возвращался из этих особняков и дворцов домой с затуманенной от вина головой, думая о прекрасных телах, которые видел, и заставал Ходжу, работавшего за нашим столом, сделанным двадцать лет назад. Он работал с быстротой, какой я прежде не видел, стол был завален странными предметами, смысла которых я не понимал, бумагами с рисунками и текстом, написанным нервным почерком. Он требовал, чтобы я ему рассказал, что я делал и видел в этот день, недовольно прерывал меня, называя все эти развлечения непристойными и глупыми, начинал говорить «о нас» и «о них» и принимался объяснять мне свой проект.

Он снова повторял, что все связано с содержимым нашей головы, на этом он основывал свой проект, он взволнованно говорил о мозге как о симметрично или беспорядочно заполненном всякими мелочами шкафе, но я не мог понять, какую форму он собирается придать оружию, с которым были связаны все его, все наши надежды. Я не думаю, что это мог понять кто-то другой, а временами мне казалось, что он и сам понять это не в состоянии. Он говорил, что когда-нибудь кто-нибудь вскроет наши головы и подтвердит справедливость его мыслей. Он говорил о великой правде, о которой догадался, когда мы вместе смотрелись в зеркало во время чумы, теперь для него все прояснилось, и, опираясь на эту правду, он занимается разработкой усовершенствованного оружия! После этого, видя, что его взволнованные слова не доходят до меня, он кончиком пальца тыкал в бумагу, показывая мне черное пятно причудливой формы.

Форма пятна, немного изменяющаяся при каждом показе, как будто напоминала мне что-то. Глядя на рисунок, который в какой-то момент напомнил мне шайтана, я подумал, что смогу описать, что я в нем увидел, но что-то помешало мне это сделать сразу, я решил, что это странная игра моего воображения. На протяжении четырех лет я видел этот проект, детали которого были разбросаны по разным листам бумаги и который, постепенно развиваясь, принимал окончательный вид; при осуществлении он мог поглотить все наши накопленные годами деньги и весь наш вложенный в него труд. Я связывал этот проект с тем, о чем мы говорили в прежние годы, когда столько раз делились друг с другом воспоминаниями, иногда реальными, иногда придуманными, но мысли мои не приобретали четкости, и напрасно я пытался преодолеть эту неясность, надеясь, что тайна оружия откроется сама собой. Через четыре года, когда маленькая деталь превратилась в странное ужасающее чудовище размером с огромную мечеть, о котором заговорил весь Стамбул и которое с чем только не сравнивали. Ходжа утверждал, что это особое, непревзойденное оружие, а я пытался вникнуть в подробности проекта, о которых говорил Ходжа, предрекая будущие победы своего оружия.

По утрам, придя во дворец, я пересказывал падишаху подробности нашего изобретения; говорил, словно пытаясь вспомнить сон, исчезающий утром из сознания, о колесах, блоках, башнях, порохе и рычагах, о которых мне настойчиво рассказывал Ходжа. Слова были не моими, и в них не было вдохновения огненных слов Ходжи, но я видел, что они производят сильное впечатление на падишаха. А на меня производило впечатление то, как этот человек, которого я считал умным, переполняется надеждой, слушая возвышенные стихи Ходжи о победе и освобождении в моем неточном пересказе. Падишах говорил, что оставшийся дома Ходжа — это я. Я уже привык к этим играм ума, которые меня раньше сильно смущали. Когда он провозглашал, что я — это Ходжа, лучше было ничего не понимать, потому что следом он говорил, что всему этому научил Ходжу я. Нынешний вялый я — это не я, а прежний я изменил Ходжу! Лучше бы мы говорили о развлечениях, животных, готовящемся шествии ремесленников, думал я. Как-то падишах сказал, что все знают, что за проектом оружия стою я.

Больше всего меня пугало именно это. Ходжа долгое время нигде не появлялся, его почти забыли, и именно меня часто видели рядом с падишахом в особняках, во дворцах, в городе; мне начали завидовать! Сплетни распространялись все шире день ото дня, причем не потому, что на создание оружия были выделены доходы от деревень, оливковых рощ и домов, и не потому, что я был так близок к падишаху, а потому, что я гяур, и с этим оружием мы суем нос не в свои дела. Когда я уже не в силах был все это слышать, я высказывал свое беспокойство и Ходже, и падишаху.