Беглый раб

В ответ на это Алексей только раз издал: "Еб-баны в рот!" - когда Люсьен чуть не врезался в зад его читательницы, которая привезла их в какой-то барак, место, как было ясно по запаху марихуаны, очень "in" * обшитое фанерой, частично расписанное в стиле африканского наива, здесь были голые столы и скамейки, которые вкапывают в землю, и очень яркий голый свет в лицо. Пара сверкающих от пота африканцев в дыму исступления хуячила по тамтамам, и, конечно, был здесь "весь Брюссель", которому Аннабель с гордостью представляла своего "русского друга" в его отнюдь не умышленно латанных - перелатанных джинсах, иногда при этом вспоминая и Люсьена. Перед ними была бутылка советской водки, и перед каждым по адекватно гранёной стопке, причём водка была не только не замороженной, как пили её в романе у Алексея, но просто тёплой, и они - Аннабель и Люсьен - пили это на извращённый европейсктй манер, глоточками, смакуя и при этом непостижимым образом умея удержаться от гримасы омерзения. Алексей кинул свою, он сделал это без аффектации с афишеванием, так просто, чтобы скорей отделаться от муки, и поймал взляд чёрных глаз, отметивших ещё один момент его соответствия чему-то, какому-то, наверное, из возбудивших её романных образов безудержа а ля рюсс - из того же ряда, где эти лиловые тамтамщики с пудовым яйцетрясом в набедренных повязках. Писатель попросил у читательницы сигарету, и по той порывистой готовности, с которой отдана была ему вся пачка, понял, что барак не апогей, а лишь начало предстоящих испытаний. Он глубоко затянулся, маскируя вздох. Закрыв глаза, Люсьен с трепетом ноздриным вдыхал аромат заведения, в этом смысле он тоже был ориенталист, дома у него двуяйцевый тамтам, и бубны, и на стенах виды Сенегала, намалёванные маслом прямо по стёклам, и соломенные шляпы, и прочая дребедень, вывезенная из побегов в "третий мир", где ему было, надо думать, так же в кайф, как и здесь. На лице его было выражение, с которым он иногда рассказывает одну из своих коронок: как одни линявшие по-быстрому друзья-революционеры оставили ему матрас, который он однажды раскатал для любви со случайной студенткой, скуластой и русой, - она-то в процессе и унюхала в этом матрасе целые залежи замечательной травы, в связи с чем и задержалась: мадам Мацкевич теперь её зовут.

- У вас немало общего, - заметил Алексей, когда они снова оказались в машине, и Люсьен не отрицал, сосредоточенно преследуя "порше", хозяйка которого перетянула волосы чёрной бархаткой, срезая углы так, что покрышки взвизгивали.

- Что она делает? Bon sang! Elle est completement folle...*

Ночной Брюссель был по-провинциальному пуст, а они так неслись через него, что на поворотах Алексей упирался подошвами, чувствуя, как водка сбивается с желудочным соком в болезненный ком.

- Si folle et si belle...*

- Дарю её тебе.

- Мне? Не-е-ет...

- Бернадетт я не скажу, не бойся.

- Сука здесь не при чём. Перед Аннабель у меня комплекс неполноценности.

- У неё тоже комплекс.

- Слишком хороша...

- Но о том не знает. Будь друг?

- Нет-нет. Твоя читательница, ты и... Но что же она делает? Придётся тоже на красный, держись!..

Забалдел Алексей так, что оступился и едва не загремел на натёртой воском лестнице. Заведение было до потолка завешено подписанными фото именитых клиентов. Аннабель знали и здесь, им подали какого-то швейцарского вина чуть ли не времён Джойса, и при том белого, а оно, любое, с первого глотка разламывает ему мозги, сразу три бутылки, тогда как есть - в смысле пожрать - Аннабель, видимо, считала делом романиста недостойным. Люсьен уводил блудливые глаза столь нагло, что он достал его по голени носком ботинка, отчего тот сразу же нашёлся:

- Сыры, наверное, тоже здесь на уровне?

- Ах! Я даже не спросила, не голодны ли вы...- Она сделала знак, но официант скрючился с сожалением, кухня уже закрылась, второй час ночи...

- Как это закрылась?

Люсьен вмешался в смысле, что они не ради, нет! И в результате им подали на спиле старого дерева столь эзотерический сыр, что, силясь смыть привкус, Алексей выпил залпом и стиснул челюсти, пытаясь удержать всё это вместе.

- Не нравится?

Он замотал головой.

- Очень!

Со стены над ней черепахой взирал лёгкий на помине Генри Миллер яйцевидный череп в старческих крапинах наискось пересечён автографом. Ресторан, узкий и длинный, был пуст, только у выхода на лестницу между парочкой, сомкнувшей руки над столом, догорал огарок, свидетельствуя, что в объективном мире ещё была любовь.

Люсьен обнёс бокалы длинногорлостью очередной бутылки, и он немедленно ополовинил свой - от ужаса. И закурил - с чувством смертной истомы, смачивающей виски. Его тело по-толстовски поднялось, отставило стул и с сигаретой меж пальцев лвинулось прочь. Куда? Но он никуда не шёл, он сидел за столом и вёл непринуждённую беседу, тогда как под его телом проскрипели три ступеньки вверх, и в параллельном залу коридоре, в конце направо, за дверью, предвартельно запертой, он распахнул перед собой сверкающий унитаз.