Беглянка

Любовь Марковна собирала со стола грязную посуду, не переставая бухтеть:

— А он, ирод проклятый, когда в ящик сыграл, как все вокруг убивались: «Гений, великий Добужанский!» Ой-ей-ей! Старый хрен. И как она могла в него влюбиться? Поношенный, пропитый. Чем ее взял? Знаю, ты скажешь, талантом. А я, как услышала его в «Риголетто», так и поняла — шут. Шут он и есть. Теперь уж был… Играл с ней, как кошка с мышью. Мария чуть голоса не лишилась в тот вечер. Позвонить ей в гримерку, отказаться от выступления, не спеть объявленный в программе дуэт и сбежать перед гастролями! Ну не скотина? Ей на сцену выходить, а она, что твоя рыба на суше, задыхается. Может, этот садист еще чего наговорил, не знаем. Как у нее сил-то хватило? Ведь уж очень вспыльчивая была. Ох, как Радка с ней намучилась! Я вот думаю  — прав был твой дед-цыган, что порчи боялся. Говорил — на всех женщин нашего рода она легла через его первую жену Зору.

— Мама, хорош пургу гнать, надоело. И Ольке не смей этим мозги засирать.

— Ой, больше, чем ваши телевизор с интернетом мозги засирают, не придумаешь.

— Согласна, но зачем добавлять? Забыла, наверное — ты сто раз рассказывала, что дед бросил Зору, ушел из табора, закончил школу, потом техникум, женился на нашей бабушке Кате. Как Зора могла наслать на нас порчу, если даже не знала, когда и кто родится?

— Ха, вот ты глупая! Она сначала за нами, а потом за вами по пятам ходила. Обиду на мужа затаила, что нашел другую жену. Думаешь, просто так, ни с того ни с сего, наша мама умерла в родах вместе с братиком младшим? Нам с Радой всего-то по десять было. Зора со своим полюбовником хотела нас выкрасть, но твой дед Марк был здоровый и страшный цыган, своих близняшек-вишенок оберегал. А потом, когда мы с Радкой замуж по дури неудачно повыскакивали, да и вы с Марийкой друг за дружкой родились, дед опять на страже стал. Нашим мужьям было плевать на всю цыганщину, не понимали они в этом ни черта, поэтому не боялись, а зря. Им-то что? Спились оба да сгинули, а нам, женам, хлебать. Дед, как сторожевая собака, носом почуял беду. Кто-то из соседей видел, как во дворе к вам старая цыганка подошла. Вы в песочнице сидите, а она вам конфетки сует. Ох, как он рассвирепел! Схватил кухонный нож, закричал: «Найду, убью!». Несколько дней по городу бегал, искал ее. Вернулся сам не свой. Сказал, что не нашел, а через пару дней инфаркт обширный. Перед смертью просил внучек окрестить, а по тем временам знаешь, как непросто это было.

— Не помню такого. И что? По-твоему, это Зора к нам подходила?

— Может, и она. Только знаю одно — вы с Марийкой обе с приветом, да и через мужчин настрадались, как мы с Радой. Ты, правда, в детстве была послушная, а в Марийке будто бес сидел: чуть что — крик, слезы, из дому бежит…

— Да, вот это я помню. Все куда-то ее тянуло, и меня с собой звала.

— Вот я и думаю, что в конце концов сбежала.

— Нет, от него бы не сбежала. Он был для нее всем — учителем, отцом, любовником, жизнью. Я слышала их дуэт на репетиции. Как жаль, что тогда на концерте он не прозвучал. Их голоса не просто сливались, они, как тебе лучше сказать, обнимались, эти голоса, перетекая один в другой. Лучших Фигаро и Розины не слышала. Но не судьба была им вместе петь и жить. Все знают, что в тот вечер его сын-инвалид был в реанимации на краю смерти, поэтому Добужанский и позвонил Марии и отменил выступление. Не бросил бы он его. Кто-то должен был уйти. Мария решила, что она. Вот только зачем туда?

— Куда ушла, не знаем. А вот то, что свечи в нашем доме коптят и гаснут, — так это первый признак порчи.

— Господи, ты невыносима! Просто не надо жмотничать. Покупай дорогие, а не дешевку.

Любовь Марковна демонстративно поставила в центр стола подсвечник с толстой свечой, положила возле него книгу, колоду карт и достала из ящика черную перчатку.

— Мам, ты чего? Опять? Я же просила этого не делать. Сколько можно?

— Хорош шуметь. Цыганская кровь в тебе прокисла, а меня еще греет. Гадать будем, девчонкам радость, а я про Марийку спрошу, может, на этот раз чего откроется. Зови музыкантш. Ишь, как надрываются, думают, если Панину поют, то горлом надо брать. Дурочки. Пусть отдохнут. Сил нет слушать.

Антонина постучалась. Девочки с хохотом распахнули дверь. Они наперебой выкрикивали строчки любовных песен из сборника «Либретто для граммофона» издания 1905 года.

— Мам, нет, ты послушай, — стонала Оля:

«Её в грязи он подобрал,
чтоб все достать ей, красть он стал.
Она в довольстве утопала
и над безумцем хохотала…»

Неожиданно для девочек Антонина продолжила по памяти:

«И шли пиры, но дни текли.
Вот утром раз за ним пришли,
ведут в тюрьму…
Она стояла перед окном и хохотала…»

— Мам, неужели ты эту муру помнишь? — удивилась Оля.

— Не мура, дорогая моя. Слова, между прочим, поэта Аполлона Майкова. Эта баллада написана к поэме Пушкина «Цыгане». Знаете такую?