Беглец (худ. А.Ритов)

«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с рождеством и желаю тебе всего от го спода бога. Нету меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался». Ванька перевел глаза на темное окно, ко тором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, на необыкновенно юркий подвижной старикашка, лет шестидесяти пяти, вечно смею щимся лицом пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит свою колотушку.

За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться ледник или украсть мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал. Теперь, наверно, дед стоит ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с двор ней. Колотушка его подвязана поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.

— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку. Бабы нюхают и чихают. Дед приходит не описанный восторг, заливается веселым смехом и кричит: Отдирай, примерзло! Дают понюхать табаку собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности чихает вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми кры- шами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потер ли снегом ...

Ванька вздохнул, обмокнул перо и продолжал писать: