Беглая монахиня

— Ладно, ладно, Кирхнер, — небрежно махнул он рукой. — Что там у нас сегодня?

Кирхнер, долговязый, как жердь, с вьющимися рыжеватыми волосами и необычайно бледной кожей, был секретарем и поверенным его высокопреосвященства. Он слыл хитрым интриганом, которого побаивались при дворе. Черная облегающая риза лишь подчеркивала его худобу. Обозначив нечто

ироде поклона, сводившегося к сгибанию верхней части туловища в бедрах с грацией деревянной куклы, секретарь ответил:

— Аудиенции, ваша курфюрстшеская милость!

— Сколько?

— Человек тридцать-сорок. По большей части просители и всяческий сброд.

— Отошли их прочь. Мне сегодня не до сброда.

Кирхнер, склонив голову набок, лицемерно потупил взор

и подобострастно ухмыльнулся:

— Уже исполнено, ваша курфюрстшеская милость. Остались лишь трое.

За широкими закрытыми дверями послышался шум. Альбрехт бросил вопросительный взгляд на секретаря. В тот же момент двери распахнулись и в помещение с дикими воплями ворвался мужчина в рубище, за которым пытались угнаться два лакея в ливреях, хватавшие его за лохмотья.

Добежав до Альбрехта, жалкое создание бросилось ему в ноги, молитвенно воздело руки и запричитало:

— Сжальтесь, милостивый господин! Сжальтесь!

Альбрехт вышел из-за своего письменного стола. Пурпурная сутана еще больше подчеркивала его полноту. И прежде чем лакеям удалось схватить несчастного за руки и за ноги, чтобы выволочить из зала аудиенций, архиепископ сделал им знак оставить мужчину в покое.

На мгновение в зале воцарилась напряженная тишина. Затем раздался голос архиепископа:

— Чего ты хочешь, оборванец? Встань!

Проситель с трудом поднялся. Склонив голову и опустив плечи, он попытался расправить свои лохмотья. Наконец возвел глаза и, задыхаясь, произнес:

— Простите, всемилостивейший государь, ваша курфюрстшеская милость, я три дня и две ночи бежал по лесу, чтобы просить вас о милостыне. Не для себя прошу, всемилостивейший государь, я прекрасно питался все эти дни лесными дарами, грибами и ягодами. Для моей жены прошу и десяти детишек, они вот уже которую неделю без пропитания. — Его голос вдруг сорвался на крик: — Еретики, люди саксонского монаха, подожгли наш скромный домишко, и с тех пор мы спим под деревьями в компании кабанов, волков и лис. Я не знаю, что мне делать. Всемилостивейший государь...

— Замолчи! — оборвал Альбрехт крестьянина. Казалось, слова просителя тронули его душу. Но уже в следующую секунду он овладел своими эмоциями и презрительно заметил:

— Отчего же ты не держишь в узде свой детородный орган и плодишь столько детей, если не можешь их прокормить?

— На все Божья воля, господин. И еще немного любви, если позволите заметить.

Кирхнер испуганно взглянул на архиепископа. Он был уверен, что вот-вот разразится гроза, и ждал одного из тех приступов ярости своего патрона, которые всем внушали страх. Однако ничего подобного не произошло. Альбрехт Бранденбургский подошел совсем близко к просителю, почти столкнувшись с ним нос к носу, и проговорил приглушенным голосом, как будто никто из окружающих не должен был слышать его слова:

— Это он хорошо сказал. — И добавил, обратившись к секретарю: — Наполните бедолаге мешок едой из кладовой, пусть возьмет столько, сколько сможет унести!

Дурнопахнущий крестьянин стоял как изваяние. Поняв наконец происшедшую перемену в настроении хозяина, он бросился в ноги архиепископу, схватил подол его сутаны и облобызал его.

Альбрехт брезгливо выдернул подол из грязных рук просителя и дал лакеям знак освободить его от неприятного зрелища.

— В будущем, будь любезен, не подпускай ко мне близко такой сброд, — проворчал он в сторону Кирхнера, пока слуги выпроваживали крестьянина из зала аудиенций.

Секретарь заискивающе улыбнулся:

— Полагаю, ваша курфюрстшеская милость будут довольны, приняв сегодня первого посетителя.

— Имя?

— Линус Коронелли.

— Не знаю такого.

— Торговец реликвиями из Вероны. Пару лет назад вы приобрели у него гвоздь с креста Господа нашего Иисуса Христа.

Лицо архиепископа мгновенно прояснилось, ибо Альбрехт Бранденбургский был страстным коллекционером реликвий. Ни одна святая кость не могла укрыться от него.

И хотя имя Коронелли давно стерлось из памяти Альбрехта, он встретил веронского купца с распростертыми объятиями, как старого друга. Это был низкорослый мужчина в благородной одежде, с бархатным беретом на голове. Его сопровождали двое слуг, несшие дорожный саквояж размером пять локтей в ширину и два в высоту.

После приветствия по всей форме и обмена учтивостями Коронелли приказал своим слугам открыть саквояж.

Курфюрст впился глазами в содержимое, как сластолюбец на девиц в бане: на ложе из красной тафты покоились человеческий череп, массивная бедренная кость, кисть руки с отсутствующими большим и указательным пальцами и, в отдельной коробке, не поддающиеся определению фрагменты костей, одна из которых по размеру и цвету весьма напоминала речную раковину.

Торговец реликвиями протянул архиепископу пару перчаток из белой козьей кожи и широким жестом пригласил его к саквояжу:

— Прошу вас, ваша курфюрстшеская милость!