Беги, Василич, беги!

— Вот, вот вам конкретное доказательство моей теории о том, что таланты так глубоко прячутся в человека, что их нужно выколачивать оттуда и люди, которые подвергались Рауш-наркозу, становились гениальными людьми и после хирургической операции некоторые пациенты становились известными музыкантами, хотя до этого не обладали ни слухом, ни желанием заниматься музыкой. Это же относится к поэзии. Вы посмотрите, что нам продекламировал наш пациент. Это стихи, написанные в стиле японского хокку. Когда-то в древности в МНР был культ японского писателя Мураками, который прославлял харакири. Тогда же всякий, кто умел писать, занимался сочинительством японских стихов. Вот, дадим нашему подопечному задание, сочинить японский сонет на свободную тему. Например, про суши. Ты знаешь, что такое суши?

Я кивнул головой.

Вот тебе три минуты, сочиняй, — сказал Кондрат и стал прохаживаться передо мной, насвистывая какой-то мотив, в котором, если прислушаться, были слышны нотки от старого гимна «Боже, Царя храни!». — Итак, три минуты прошли.

Мне кажется, что такая тренировка ума хорошо приводит в порядок чувства и нервы. И я прочитал то, что где-то слышал давным-давно, еще во времена оно.

   Он суши не ел,
   Не любил харакири,
   Упрямо писал иероглиф «четыре».

   Он был самураем
   Священного Солнца,
   Но был не похож на простого японца.

   Какие-то гены сыграли с ним шутку,
   Ему снился ночью тонувший «Титаник»,
   Он чистил сушеную длинную рыбку
   И капал по капельке «Балтики» краник.

— Браво, — закричал Кондрат Петрович, — вы возвращаете меня к жизни. Мне говорили, что я никчемный преподаватель литературы будущим педагогам, а они меня скинули с пьедестала и лишили всего, что имеют нормальные здесь. А сейчас что-нибудь деревенское, наше, забористое…

— Давайте его поднимем, — сказала Катерина, — а то он сейчас стихов насочиняется да кончится. А так хоть увидим, не поломал ли что.

— Да-да, — заторопился Кондрат Петрович, — поднимайтесь, уважаемый, и потихоньку пойдем в мою каморку. Нет, вы посмотрите, в наш беспросветный век нашелся человек, который сходу сочиняет стихи в любом стиле. Даже я не смогу вот так сочинить эти японские стихи с большим внутренним смыслом. А что такое Пеле? — спросил он.

— Это был очень знаменитый футболист лет триста назад, — сказал я, — он жил в Бразилии или она сейчас уже не Бразилия.

— Не Бразилия, давно не Бразилия, — закудахтал мужик, которого все-таки нужно было назвать стариком, — сейчас все не так, как было раньше. А вы, я вижу, специалист по древней истории.

— Можно сказать, что и специалист в какой-то степени, — сказал я, чувствуя, что силы возвращаются ко мне, переломов меня нет, а только сильно болит голова и прощупывается здоровая шишка между темечком и затылочной частью. Здорово меня приложили. Кроме того, я был в одних трусах. Меня стукнули по голове, раздели и сбросили в мусоропровод. И жив я благодаря чуду, совершенному потоком воздуха, попавшему в трубу перед моим приземлением. Хоть я почти голый, но про меня можно сказать, что я в рубашке родился.

— На чем вас взяли, — спросил Кондрат Петрович, — на тридцати трех удовольствиях?

— От удовольствий я отказался, — сказал я, — клюнул на то, что меня арестуют.

— Злободневная приманка, — согласился старик, — сейчас, говорят, арестовывают не только по ночам, но и прямо средь белого дня.

Глава 109

Чтобы рассказать о жилище Кондрата Петровича, нужно приложить немало усилий и художественного мастерства, только что толку от этого мастерства, потому что это все равно трудно представить тому, кто это не видал. Я попытаюсь вызвать знакомые ассоциации читателя, который хоть раз бывал в подвале собственного многоквартирного или в погребе своего частного дома. Только здесь все масштабами побольше, да по количеству труб тоже побольше и в каждой трубе что-то журчит и булькает и запах совершенно не такой, как на поверхности, но человек принюхивается ко всему и даже начинает различать запахи на цвет и на вкус.

Жилище Петровича было одной из просторных каморок бескрайнего подземного города. Сколько этих каморок по счету и сколько проживает в них человек, не знал никто. О таких местах маститые писатели, как правило, говорят, что это чрево. Все сливки общества и все, что представляло предметы роскоши и чудеса науки и техники всегда оказывались здесь — в чреве.